Поединок. Выпуск 2 - Николай Агаянц

«Это уже становится интересным», — подумал я.

В проеме одного из служебных строений, беспорядочно громоздившихся в глубине захламленного двора, выросла похожая на вопросительный знак фигура Шефнера. Секунду он всматривался в нас, близоруко щурясь. Потом без особого энтузиазма кивнул и неторопливо зашагал в сторону апельсиновой рощи, сбегавшей вниз по холму.

Комсомольцы спрыгнули на землю возле живописной группы мировцев. Я замешкался в «джипе», прилаживая телеобъектив к одной из двух моих фотокамер.

— Никак пополнение прибыло? Да еще откуда — из Хота-Хота Се-Се! — разлепил губы вислоусый юнец, сдвигая на лоб крохотную соломенную кепочку. — Наконец-то решились помочь братьям по борьбе?

— Решили втолковать вам, что вы делаете непростительные глупости, — осадила его Глория. — Форсирование революционного процесса, перегибы, которые вы постоянно допускаете, на руку врагам народного правительства. Разве не ясно, что это дает им повод заявлять о неспособности властей навести в стране порядок. Вы мутите воду, а рыбку в ней ловят правые.

Дискуссия затягивалась.

Сделав несколько снимков митингующей молодежи, я поплелся осматривать поместье. «Поместье»! Одно только название: с десяток апельсиновых деревьев, маленькое картофельное поле, убогий выгон для скота... Земельные владения таких размеров, как и утверждали комсомольцы, на нынешнем этапе аграрной реформы национализации не подлежали.

Сторонкой миновав заморенного бычка, который, хотя и явно не годился для родео, все же свирепо раздувал ноздри и бодливо поводил рогами, я пошел вдоль изгороди, отделявшей «Сельва верде» от дороги. Там, где она делала поворот, у обочины стоял серенький запыленный «фольксваген». Водитель — с этого расстояния лицо разглядеть было трудно, — открыв дверцу, разговаривал с Марком (его-то и за милю узнаешь!). Машинально я взялся за фотокамеру с телевиком и присвистнул от удивления — приближенная мощным объективом сценка действительно заслуживала внимания: собеседником Шефнера оказался Дик Маккензи. Что может быть общего у троцкиста, «потрясателя основ», с человеком, приметным и популярным в американском сеттльменте в Сантьяго? Я дважды щелкнул затвором аппарата.

С Диком по приезде в Чили мне довелось встретиться всего лишь раз, да и то мимоходом. Но мне он хорошо запомнился, и не только из-за настойчивой рекомендации Драйвуда. Уж больно колоритная личность!

Из поездки в «Сельва верде» вернулись затемно, и я вызвался проводить Глорию до дому. Впервые я увидел эту бедную окраину, совсем несхожую с центром города, веселым, оживленным, залитым огнями разноцветных реклам. Здесь в свете редких фонарей угрюмо кособочились глинобитные хижины вперемежку с перенаселенными «мультифамильярес» — многоквартирными обшарпанными корпусами. Чахлые акации ежились под нудным осенним дождем.

В подъезде висел стойкий запах жареных овощей и рыбы. Слышался приглушенный детский плач. Где-то смеялись. Наверху любитель футбола, врубив приемник на всю катушку, слушал репортаж со стадиона «Насьональ».

— Я не приглашаю вас сегодня, Фрэнсис, поздно уже. И отец чувствует себя неважно.

— Хорошо, Глория. До завтра.

Но на следующий день нам увидеться не удалось. В пять часов позвонил сенаторский сынок Томас де Леон-и-Гонзага и пригласил в офицерскую школу имени Бернардо О’Хиггинса[2], где он преподавал историю военного искусства («Наш маленький Клаузевиц», — подтрунивал над ним папаша).

Крупнейшее в Чили общевойсковое училище раскинулось на обширной территории, занимающей несколько кварталов богатого района Лас-Кондес. На плацу гусиным шагом маршировали кадеты в серо-зеленых мундирах.

Лейтенант де Леон-и-Гонзага как гостеприимный хозяин провел меня на стрельбище, показал казармы, аудитории (он так и сказал — «аудитории», словно был университетским профессором).

— Мы воспитываем курсантов в духе безусловного невмешательства армии в политическую жизнь республики. И это приносит свои плоды, мистер О’Тул. У нас в стране «гориллы» перевелись.

Прекраснодушный Томас искренне верил, в то, что говорил. Впрочем, в те дни я сам был достаточно наивен. И все-таки спросил:

— А ты уверен, что все офицеры разделяют твои взгляды?

— Дорогой Фрэнсис, исключения лишь подтверждают общее правило. Генерал Вио Морамбио, уверяю тебя, исключение.

Мне, конечно, была известна история чилийского ультра, которого правые в Латинской Америке подняли на щит. 21 октября 1969 года бригадный генерал Роберто Вио Морамбио, неделей ранее уволенный в запас за антиправительственную деятельность, возглавил бунт пехотных полков «Юнгай» и «Такна». Мятежники намеревались установить военную диктатуру и сорвать предстоящие всеобщие выборы, которые могли привести — и привели на самом деле — к победе кандидата левых сил Сальвадора Альенде. Поражало, что после крушения их планов заговорщики отделались легким испугом. Разжалованный генерал вскоре вновь всплыл на поверхность и активно включился в политическую борьбу. Он разъезжал по городам и весям, бросая с трибун подстрекательские призывы, красовался на банкетах, которые закатывала в его честь чилийская знать. Откуда-то у Роберто Вио появились деньги. И немалые. Ходили слухи, что он накоротке с крупным разведчиком Верноном Уолтерсом, сделавшим блистательную карьеру на военном перевороте в Бразилии. Позже Вио Морамбио стал душою заговора против Рене Шнейдера, командующего сухопутными силами. Шнейдер погиб, а человек, направлявший руку убийцы, понес смехотворно мягкое наказание.

— Скоро твое «исключение из правила», Томас, выйдет из тюрьмы. Ты не думаешь, что в офицерском корпусе найдутся такие, кто будет рад этому? — поинтересовался я.

Лейтенант развел руками:

— Разве что наш общий знакомый — полковник Кастельяно...

11 сентября, 20 часов 00 минут

САНТЬЯГО. ВОЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО ИЗДАЛО ПРИКАЗ, ОБЯЗЫВАЮЩИЙ ВСЕХ МАРКСИСТОВ НЕМЕДЛЕННО ЯВИТЬСЯ К ВЛАСТЯМ С ПОВИННОЙ. ЛИЦА, УКЛОНЯЮЩИЕСЯ ОТ ИСПОЛНЕНИЯ ЭТОГО РАСПОРЯЖЕНИЯ, БУДУТ РАЗЫСКАНЫ И ПОДВЕРГНУТЫ СУРОВОМУ НАКАЗАНИЮ.

— Семнадцать! — Бармен сгреб кости в потертый кожаный стаканчик. — Твоя очередь.

— Семь. Проиграл. — Фрэнк бросил на прилавок десятидолларовую бумажку.

— Не везет вам сегодня.

— Как сказать, Игнасио. Семерка у древних халдеев считалась счастливым числом.

Бармен по-своему истолковал эти слова:

— Довольны, значит, сегодняшним поворотом событий? Ну-ну. Не вы один, сеньор.