Девушка в белом кимоно - Джонс Ана

— Ты передумал?

Воздух замирает. Замолкают птицы. Кажется, что все живое задержало дыхание в ожидании его ответа. Он качает головой.

— Нет, нет, но тебе придется заставить их передумать.

— Как? Они не станут меня слушать.

— Ты очень умна, Сверчок, используй это, — он подходит чуть ближе. — Заставь их тебя послушать.

Бабушка снова стучит в окно с грозными криками, требуя, чтобы я вернулась в дом.

Мы смотрим друг на друга, ведя молчаливый разговор, полный невысказанных желаний.

Хаджиме снова пятится, произнеся одними губами: «Я тебя люблю».

«И я тебя люблю», — так же беззвучно отвечаю я.

Он улыбается, кивает. Затем поворачивается, чтобы уйти.

— Хаджиме! — не выдерживаю я.

Бабушка стучит изо всех сил, но я делаю шаг к нему.

— Я найду способ их убедить.

— Если кому-то это и удастся, то только тебе, — отвечает он и снова разворачивается.

Со вздохом я смотрю на него, пока он не исчезает за углом. Как призрак. Потом просто тень, которая вытягивается и исчезает из виду. Совсем.

Бабушка права.

Я глупая, неразумная девчонка.

Но я еще и та самая девчонка, которую Хаджиме считает очень умной. И я собираюсь использовать это свое качество в полной мере.

Потому что я влюблена.

ГЛАВА 5

Америка, настоящее время

Когда мы с отцом впервые прибыли в госпиталь, мы потерялись. Это было не трудно, учитывая колоссальный размер этого медицинского учреждения. Оно являло собой пугающий лабиринт из высоких стеклянных зданий, стоявших друг за другом, а послеполуденное солнце, отражаясь в фасадах, превращало их в искаженные зеркала.

Разобравшись, какой именно вход нам нужен, мы рука об руку направились к дверям, сопровождаемые своими собственными скачущими отражениями. Сначала отражения были длинными, а их движения почти плавными, но постепенно они укорачивались, а их движения замедлялись, пока, подойдя вплотную, мы не встретились с ними лицом к лицу: уже со своими точными копиями.

Больной старик и его встревоженная дочь. Вот что мы увидели. Вот кем мы были. Персонажами аттракциона.

— «Тоссиг», — папа остановился и прочитал название госпиталя на табличке над дверями. Его отражение изобразило удивление. — Так называлось мое судно, эскадренный миноносец тина «Аллен М. Самнер». Ты это знала?

Он снял кепку и пригладил волосы, которые закурчавились от жара и пота, который теперь каплями выступал на его лбу.

— Да, мне тогда было семнадцать лет от роду, и именно там началась моя жизнь. Кто бы мог подумать, что под этим именем она и закончится?

Закончится? Я покосилась на него, открывая дверь. Потом тоже задумалась о странном совпадении названий.

Как репортер, занимающийся журналистскими расследованиями, я не верила ни в приметы, ни в судьбу. Мне были ближе логика и здравый смысл, их четкие, не признающие полутонов понятия и временами неудобная правда. Но чтобы госпиталь и первый корабль отца носили одно и то же имя? Может быть, вселенная действительно пыталась мне что-то сказать. И возможно, в том, что касалось отца, правда говорила не абсолютами, а тенями, оттенками и тихими отзвуками. Мне только надо было к ним прислушаться.

— Это было в 1955-м... В том году, когда я поступил во флот.

Пока мы шли по фойе, папа отправился в путешествие по коридорам памяти.

— Да, это был год рок-н-ролла, гражданских прав и полного беспорядка, — он промокнул лоб носовым платком. — «Бунт без причины» — вот каким было кредо моего поколения. Мы не хотели подчиняться старым правилам. Мы хотели перемен. Я уж точно их хотел. И мне нужно было непременно за них бороться.

— Я знаю, пап, — я не в первый раз слышала эту историю. — Нам сюда, — я кивнула в сторону лифтов.

— В тот год произошло два события, изменивших всю мою жизнь, — он вытянул руку и стал загибать узловатые пальцы. — Первая: Джеймс Дин6 погиб в автомобильной аварии. И второе: Роза Паркс7 отказалась уступить свое место.

Папа как-то объяснял, что, хотя он и не имел никакого отношения ко второму событию, для него, человека, взрослевшего в 1950-е, эти два происшествия стали своеобразным откровением.

— Я понял, что мы не можем решать, сколько нам будет отпущено времени, но то, что мы сделаем с тем, что нам дано, — зависит только от нас, — отец приложил руку к груди. — И если я хотел, чтобы моя жизнь сложилась не так, как у моего отца, то я должен был сам за это бороться. Поэтому я пришел к нему и прямо в лицо сказал, что ухожу во флот.

— Но тебе же тогда было только семнадцать, и ты должен был получить его разрешение, — возразила я, представляя, как отец отважился перечить деду, весьма властному мужчине.

— Да, но я приготовил речь, и хорошую, — папа расправил плечи, вскинул вверх подбородок и рассказал, как использовал тот факт, что его предки были иммигрантами, в качестве примера. Они бежали из Словакии перед самым началом Первой мировой в поисках лучшей доли, и лишь поэтому у нас у всех была лучшая жизнь. И хотя работа на заводе по примеру его отца и деда и была той самой хорошей жизнью, за которую они боролись, для папы этого было недостаточно. — А потом я сделал контрольный выстрел. Я сказал: «Разве я не должен последовать примеру деда, который принес эту великую жертву, и тебе, воплотившему его мечту, встать на твои плечи, чтобы дотянуться до того, что стоит выше? — и папа широко и довольно улыбнулся. — И все. После этих слов мне не могли отказать. Отец прямо там нашел ручку и подписал согласие на мое поступление в ряды вооруженных сил. Вот так, сразу.

— Это хорошая история, папа, — сказала я, записывая его данные в формуляре регистрации.

— Вскоре после этого я отплыл на «Тоссиге», и вот теперь я здесь, — он посмотрел на логотип госпиталя на стене, закашлялся в носовой платок и кивнул. — Да, сэр, 1955-й...

Чуть меньше чем за шесть месяцев до поступления отца на службу, район, где он жил с семьей, был помечен на карте Детройта как промышленный и малопригодный для жилья. Вода в реке и воздух там были сильно загрязнены, и люди, жившие в тех местах, стали покидать свои дома или устраивать поджоги, чтобы получить за них страховку. Выезжая, семьи оставляли за собой пустоту, в которой тут же стали образовываться очаги неприятностей, что для бедного района Детройта, заселенного выходцами из Восточной Европы, означало серьезные проблемы.

И хоть я и оценила папин рассказ о том, как он боролся за свою независимость, но была склонна думать, что уступчивость деда имела мало отношения к папиному ораторскому мастерству. Скорее всего, дед думал, как облегчить бремя своей семьи в то время и в будущем.

А еще я искренне надеялась, что папа согласился показаться онкологам не для того, чтобы облегчить мое бремя сейчас.

Когда я увидела широкую улыбку и ярко-желтый галстук-бабочку доктора Амона, мне стало легче. Просматривая историю болезни отца, он вел с нами милую беседу и шутил во время первого осмотра. Поэтому когда он отправил отца на компьютерную томографию, я уже в нем не сомневалась.

Когда мы встретились с доктором во второй раз спустя три с половиной часа, его улыбка померкла, обозначая изменения в состоянии отца. Эта мысль не отпускала меня во все время нашей беседы, и я не могла сосредоточиться ни на чем другом.

Он извинился за то, что заставил нас ждать, объяснив это тем, что должен был проконсультироваться с другими специалистами, потом соединил ладони и выложил перед нами новости.

«...Раковые образования дали метастазы...»

«...Увеличенные лимфоузлы и плевральный выпот в обоих легких...»

«...Пневмония...»

У меня пересохло во рту.

Кашель, одышка, жар, потливость, голубоватый цвет ногтевых лунок, низкий уровень лейкоцитов с учетом ослабленной иммунной системы... Он еще много говорил, используя различные термины, но я уже была не в состоянии воспринимать эту информацию.