Антропный принцип - Вадим Пугач

6. Почтенный старик наконец обретает покой

Так липу пчела облетает,Так плющ водосток оплетает,Так берег пловец обретает.Так пчелы, плющи и пловцы,Исполнены смысла и влаги,Достигшие цели,Тоскуют, как шерсть без овцы,Как персть в пересохшем овраге,Как, верно, держащийся елеКумач на рейхстаге.Почтенный старик наконец обретает покой,Теперь старика наконец оплетает покой,Душа старика из конца в конец облетает покой.Старик перед смертью стихи написал,Я вижу, как он это делал,Я вижу, как он над столом нависал,Жене замечания делал.Я вижу, как он утомился и лег,Дыханием тяжек и хрипл.И кто-то его не в футляр, а в кулек,Чтоб не было мусора, ссыпал.И вот мы полюбим теперь старикаДержавина и Пастернака,И тень старика поглощает рекаИ что-то нам плещет из мрака.Наверно, он там уже влагу словил,А нас не заметил, не благословил,Какое несчастье, однако.

…и другие стихотворения

«Поклонник истины горячий…»

Поклонник истины горячий,Теперь я понял: в мире делВсе получается иначе,И все не то, чего хотел.

И я всегда из-за боязниИспачкать замысел в хлевуСебе отказывал в соблазнеЕго увидеть наяву.

И с этим страхом, что поделать,Себя к странице приколов,В сердцах расшвыриваю мелочьУже не замыслов, а слов.

Пока продажа и покупкаЕще не полюбились мне,Необходимостью поступкаПрипертый накрепко к стене,

Природа, окунаясь в транс твой,В существованье, в чехарду,Всей пятерней проткну пространствоИ пальцем в небо попаду.

Теория отражения

Весна, мой друг. Я полюбил на вдохеЗадерживать дыхание свое,И лужа, точно зеркало эпохи,Достойно отражает бытие.Она его парирует, как выпад,Прокалывает, будто бы мешок,И, посмотрев в нее, я вижу выпот —Рошенный мир в грязи его кишок.Весь мир – свинья, когда, валяясь в луже,Отбыть, отпеть, отплакать, отрожатьСтремится он. Как пешеход досужий,Я запретил бы лужам отражать.Я запретил бы множить это эхо,Единому не нужно двойников.Не нужно? Но зачем же в лужу грехо —Падение? Как видно, свет таков,Что невозможно быть без отраженья,Что все мы отражаемся вокруг:Весна – в грязи, и Афродита – в пене,Мой друг – во мне, и я – в тебе, мой друг.

«Воспринимая данное как вывих…»

Воспринимая данное как вывих,Весне предпочитая листобой,Наверно, от любовников счастливыхМы чем-то отличаемся с тобой.

Не обоюдной мстительностью жертв,Ни даже нарочитостью забав.Мы счастливы, как пара интровертов,Веселого застолья избежав.

И если я когда-нибудь да треснусьТяжелой до избытка головой,Всегдашняя моя тяжеловесностьОкажется, возможно, роковой.

Ну а пока в неловкой мелодрамеТарелки бьют, попискивает альт,Мы смотрим, как под нашими шагами,Колеблясь, прогибается асфальт.

«Мне звонит мой рехнувшийся друг…»

Мне звонит мой рехнувшийся друг,Он боится на улицу выйти,Он замкнулся в безвыходный кругОтработанных лиц и событий.

Раз в полгода я трубку сниму,Чтоб узнать этот голос петуший,Я шучу, применяясь к нему,Я пляшу, точно рыба на суше.

Кто ж виновен, что вышел прокол,Что пожар возникает на гумнах?Все сходили с ума, а сошелПочему-то из самых разумных.

Вот и стану я бога молитьСквозь беседы удушливый выхлоп,Чтоб хоть эта пунктирная нитьНе заглохла б и речь не затихла б.

Послание Р. Кожуху

Я впускаю вас в подобье земного рая…

Наш долгий разговор из рытвин и колдобинСтановится пути загробному подобен.И скромный огонек над кухонной плитойИных огней и плит напоминает облик,И вот, вторгаясь в текст по праву запятой,Зловеще на стену отбрасывает проблик.

Наш долгий разговор с ухаба на ухабСтановится как путь. Не дальше от греха б,А в омут головой и прямиком по центру.Но темен запредел, и в лабиринте фразНапрасно я ладонь о камень этих стен тру:Невиданный тупик подстерегает нас.

Наш долгий разговор о подлом и о горнемС макушки заводя, заканчиваем корнем,В хтоническую грязь, как пальцы в пластилин,Погрузимся. Ага. Мы не отсюда родом —Нам нужен вождь не вождь, не то что властелин,Скорее проводник по этим переходам.

Скорее, проводник! И вот уже возникКакой-то полувождь и полупроводник,И нас почти тошнит от этакого полу-.Но мы уже бежим, с одышкой, вперехлест,И тусклый полусвет от фонаря по полуВысвечивает вдруг его собачий хвост.

В зубах фонарь несет, как дымовую шашку,И жирной ляжкой бьет свою другую ляжку,Но в вязкой полутьме не видно, что за зверь.Чьи ляжки? Что за хвост? Не Кербера, так черта,Но мы спешим за ним, и наконец на дверьНаткнулись. Да, она. И надпись полустерта.

«… жду навсегда», – гласит. Кого? Ужели нас?Сим изречением вельми ужален аз,Да, грешный, смертный, да, но не теперь, не здесь же!Но бас проводника ползет по бороде:– Не время, так, должно, какой-то шут заезжийНачало стер, а там как раз «Оставь наде…»

Оставим же ее, как оставляли всюдуТаланта и судьбы разбитую посуду.Что эта надпись нам? Не русский, не латынь,Неведомый язык, который всем понятен.Распахиваем дверь – а там звезда ПолыньИ трупный блеск ее невыносимых пятен.

«Лишь за то на свете повезло мне…»

Я ломаю слоистые скалы…

Ты и во сне необычайна…

Лишь за то на свете повезло мне,Что не лез в начальники. ВзаменОтбывать мне век в каменоломнеИ ломать не камни, а камен.

Из художеств покрика и свиста,Из прыжков пижонских на краю,Из вальсирующего МефистоИзвлекаю музыку мою.

Жажду из неверного колодцаУтолив, не утерев губы,Спящая красавица проснетсяИ пойдет отсчитывать столбы.

Но пока в симфонии инферноЕвропейский слышится напор,Спит она. И видит сны, наверно,Положив под голову топор.

«Я не выйду навстречу сирене…»

Я не выйду навстречу сирене,Я лишился машины в оттенкахПолудохлой, недужной сирениНа облупленных детских коленках.

Я не выйду, так что ж ты завыла,Изымая меня из постели?Или то от полночного пылаВодосточные трубы свистели?

Эта душная музыка, вой лиТак и липнет рубахой нательной.Разве знала ты, спавшая в стойле,Как отец задыхался в Удельной?

Как хрипел на промокшей кровати,Ужимался до точки прицела,Все отчетливей и угловатейКадыком выступая из тела?

Ты ведь продана, да? Но постой уж,Я не дам тебе кости и супу,Но скажи, отчего же ты воешь,Как собака по свежему трупу?

Вздрогнет груда железного лома,Пустячок, комментарий к надгробью,И она отъезжает от дома,Тарахтя характерною дробью.

«Для чего мне разорванный жест в…»

Для чего мне разорванный жест вОголтелой глаголице снега,Если мягкое эхо торжеств,Подмерзая, становится эго?

Мы не звенья цепи, извини,Все привычнее, злее, пошлее,Нас не двое с тобой, мы одни —В простынях, у друзей, в бакалее.

И снежок в завихреньях своихНа язык попадает не целясь.Вот и ловим его за двоих,Будто соли еще не наелись.

«Не ври, ты не вовсе чужая…»

Не ври, ты не вовсе чужая,Давай не затеем грызню.Тебя нищетой окружая,И сам я себя исказню.

И после беседы короткой,Сорвав, точно с вешалки, злость,Я вспомню, как пахнет селедкойНевбитый, скривившийся гвоздь.

Все было. Оттасканы грузыТакие, что сохнет рука.Ужели ты мусорней Музы,Неважней, чем эта строка?

Конфета плеснет мараскиномИ липкую сладость придастТем картам, что мы пораскинем,Гадая, кто первый предаст.

Памяти В. Пономарева

Раскрой тетрадку, очини к —Арандаши, запомни даты,Мой нелюбимый ученик,Несобранный и туповатый.

В окно перетекает хмарь,Висок добьет меня до реву.– Ты не читай, как пономарь, —Я говорю Пономареву.

И начинают выплыватьНеобязательные вещи:Какой-то коврик и кровать,И то размытее, то резче —

Девица на календаре —Ни посмотреть, ни отвернуться, —Снег, почерневший в январе,Таблетка на щербатом блюдце.

– Прочти внимательно главу,Ответь… А, впрочем, что я, нанят?Ты мертв, а я вовсю живу,И кто еще тебя помянет?

«Пусть образы виденного давно…»