Антропный принцип - Вадим Пугач

«Люблю окраины, края…»

Люблю окраины, края,Люблю районы новостроек.Архитектурная струяМощней риторик и героик.

Асфальтовый глубинный бредМощней булыжного мощенья.Бесперспективен беспросветВ конце проспекта Просвещенья.

Сюда не едет дон Альвар,Готовя месть вдове коварной,Но Поэтический бульварПроцвел поэзией бульварной.

Какой глагол ни изреки —Мощнее сутолока, склокаВ предместьях жизни. ОзеркиШумят и вытесняют Блока.

Я тоже мог бы вместе с ним —Хотя бы на правах вассала.Но я, увы, невытесним,Наоборот, меня всосало.

И тут-то, всосан в глубину,Пойму, чего мне не хватало,Когда как следует хлебнуНа страшной глубине квартала.

Омонимия

Однажды, пару лет тому, в подземкеЯ видел двух ментов: на их телахСорокалетних как-то мешковатоСидела форма, к выпуклым задамУныло приторочены, дубинкиИ кобуры подрагивали вяло,И в сумрачных чертах помятых лицВсе говорило гражданам о долге.Один из них (не граждан, а ментов)Был женщина, и на нее мужчинаСмотрел с такой невыносимой страстьюИ нежностью, ненужной даже ей,Что я глазам сначала не поверил.Я пригляделся. Нет сомнений. НынчеБыла их ночь и, видимо, впервые,Иначе как возможен этот взглядНа рыхлую прокуренную бабуС мясистой рожей?Господи, так вотКакими тропами любовь крадется!Какими тропами любовь крадется? —Вопрос поэта милиционеру.Кому еще вопросы задавать?

«Как чернильную грязь ни выбрасывай…»

Как чернильную грязь ни выбрасывай —Все равно ты никак не кальмар.Трехволновые ритмы НекрасоваОсвящают мещанский кошмар.

Слюдяная ундина из омута,Мутноватой волною – лови.Жаль, привычка к несчастью какому-тоУ меня, точно вирус, в крови.

Я забуду свои и твои дела,Я займусь сочинением фразВроде: лучше бы ты ненавидела,Чем жалеешь вот так через раз.

Вроде: что ж, по куску откарябывай,Буду нянчить, работать и клясть,Вермишелью, по мелочи, крабовойПропуская нелепую страсть.

Вроде: леску срывая с удилища, —Кто добыча и где западня? —Доведи мою жизнь до судилища,То есть просто до судного дня.

В сердце булькает чуть не котельная,Оттого я и тепел, и зол,И душа, как креветка коктейльная,Погружается в липкий рассол.

«Ураганы, трусы и поветрия…»

Ураганы, трусы и поветрия —Вся земля как воспаленный шрам.Знаемая нами геометрияТочно расползается по швам.

Отчего-то все обыкновеннееСбой дыханья, ломота в кости.Господи! Останови мгновение.Не для кайфа – дух перевести.

Ты ведь тоже занят переводамиДуха телом и наоборот.Отчего ж лицо твое над водамиДарит лишь проекции бород?

Как на полуфразе, на периодеВызнать плод, облепленный ботвой?Сколько знаков – но попробуй выудиТот, который непременно твой.

Из каких таких поймаю сфер твоюРеплику и что отдам в залог?Чем еще безудержно пожертвую,Продлевая мнимый диалог?

Каждый раз, превозмогая радиус,За чертой окружности вися,То ли паникую, то ли радуюсь,Оттого что жизнь еще не вся.

«Прозяб. Не от холода – дольней лозой…»

Прозяб. Не от холода – дольней лозой,Травой над заброшенной штольней,Почти не заметил, как стал кайнозойНазойливей, самодовольней.

Очнулся, не зная, какое число,Подумалось: все прозеваю;А жизни-то, жизни вокруг наросло,Покуда я тут прозябаю.

Над сочной клетчаткой склонился белокВ сплошных флуктуациях плоти,И стал я за этим следить, как стрелокЗа птицей следит на болоте.

Когда на наречье поем травяном,Когда соревнуемся с тенью,То даже в давленье своем кровяномМы дань отдаем тяготенью.

И кровь по зеленым прожилкам травыВзбегает, как голос по гамме,И тянется к солнцу цветок головы,И уши растут лопухами.

И пусть я совсем ничего не скажу,Зато не шатаюсь по «Шаттлу»И думаю то, что понятно ежуИ, может быть, белке и дятлу.

Ну, был бы я богом, и было нельзя бЗабыться, как в праздник – еврею.А так я трава. Я лоза. Я прозябИ никну, и жухну, и зрею.

Анаприлин

Комична смерть анаприлинаПод деревянным языком,Как будто оба набрели наДверь с опечатанным замком.

Пока один, деревенея,Пересмаковывает стресс,Другой повел себя умнее:Порассосался и исчез.

А там, за дверью, непочатый,Ты знаешь, край, и там огни.И как ее ни опечатай,Каким амбарным ни замкни,

Но если на больничной койкеЯ как бы заново рожден,То вовсе не к трактирной стойке,А к этой двери пригвожден.

И как ни прибегай к науке,Какой анаприлин ни жри,Я слышу запахи и звукиИ вижу отблески зари.

Все кажется, что там, за дверью,Среди неведомых долин,Помогут моему неверьюНаука и анаприлин.

«Жизнь длинную, точно французский батон…»

Что сказать мне о жизни?

Жизнь длинную, точно французский батон,Понюхав, лизнув и потрогав,Додумался, что меня мучит – вот он,Соблазн подведенья итогов.

Ведь можно сказать: поглядите, каков, —На медные деньги научен,А после десятка веселых глотковХудожествен, даже научен.

Я прожил в семье, я детей пропитал,И что б там судьба ни таила,Я всех Александров уже прочитал —От Пушкина до Михаила.

Сказать ли: все было? Боюсь, подведуЧерту, распрощаюсь со всеми,Себя под такой монастырь подведу —Под вечно прошедшее время.

Сказать ли Харону: «Давай погребем.Желательно выгрести к раю.Ведь мы не эпоху со мной погребем,А джинсы с бахромкой по краю.

Ведь я никогда не играл в криминал,Но все мы немного приматы.Я слово корежил и мысль приминал,И ими, как видишь, примятый.

Давай погребем. И на той сторонеЖелателен берег пологий,А если ты что-то имеешь ко мне,В момент настригу апологий».

Нет, лучше театра прогулка в саду, —Прощайте, котурны и тога! —Я просто боюсь, что с ума не сойду,Что выживу после итога.

Что стану я делать – разумный, живой? —И то-то мне будет фигово,Что снегом меня обнесло по кривойИ вьюга целует другого.

Памяти А. Гуревича

Не кукушка пляшет между створок,Не птенец торчит из скорлупы —Мы выходи в плаванье за сорок,Как за Геркулесовы столпы.

Лунная дорога ли, тропа лиВысветит притихшую ладью —Здесь мои товарищи пропали,Вышли за пределы – и адью.

Я позабываю божье имяИ прошу, забывши: «Извини,Если пропадать, то вместе с ними,То есть там, где сгинули они».

Мне не нужно боли или крика,Мне не нужно славы или книг,Лишь бы, как сказала Вероника,Встреча на вокзале и пикник.

А не так, чтоб, выйдя на пригорок,Потеряться взглядом в синеве,Как кукушка, плача между створок,С белой скорлупой на голове.

«Мне снилось, что выпали зубы…»

Я видел свое погребенье…

Мне снилось, что выпали зубы,Но старец морочит Беттину, —Я видел их сверху. Внизу быУвидел другую картину:С глазами слезистее кварца,Наставив, как дула, соски,Морочит почтенного старцаБеттина у классной доски.

Она его душит мирамиЕго же; мол, Запад с Востоком…А он барабанит по раме,Покинув диван ненароком.За уличным блеском фонарнымОн видит аптеку в ночиИ молвит: «Довольно, фон Арним.Пятерка. Теперь помолчи».

Не то чтоб отказывал мозг,А точат и точат, глодая,Диван да аптечный киоск,Но точно не дева младая.И мнит, остывая: «А жар-то?» —Но жизнь барахлит, как чужая,Последние вспышки азартаХолодным стеклом отражая.

Не видно трубы заводской,Ни веток тоски паутинной,И мир ограничен доской,Окошком, простенком, Беттиной.Что дальше? Диван да подушкаПоддержат уставшую крышу, —И снится, что выпали пушка —И я ничего не услышу.

Крольчиха

Я пребывал в задумчивости тихойИ с недопитой рюмкою в рукеПытался заговаривать с крольчихойНа общем для обоих языкеО том, что мы сегодня хоронилиТоварища, но это не беда,О том, что гроб едва не уронили,Табличку навинтили не туда;Священник не тянул на златоуста,Невнятно мямлил, будто все равно,Напоминая чем-то «пусто-пусто» —Костяшку из набора домино.На теплой кухне мы не пали духом,Веселье шло за нами по пятам,И я, крольчиху почесав за ухом,Все говорил о том, что было там, —Там было сыро, холодно, осклизло,Но в норме, как на кладбище.А здесьКрольчиха кость куриную разгрызла —И дрогнул мир, и накренился весь.И так всегда: воспринимая знаки,Мы осознать иное норовим;Так Ходасевич доверял макаке,Так Пушкина морочил серафим;И то-то озаренье подрезает,Как киллер при кинжале и плаще,Когда крольчиха с костью потрясает,А смерть не замечаешь вообще.

В постели с Прокрустом. Поэма