Зеленый храм - Эрве Базен

— Это невозможно! Надо расчистить площадь, — сказал Вилоржей.

Машины, пытающиеся увезти семьи, наслаждавшиеся воскресным днем, к их очагам, стояли плотной стеной, колесо к колесу; слышались крики, гудки автомобилей, шум моторов, заведенных для устрашения пешеходов. Вдоль машин скользили наиболее смелые, распространяя новость от Р7 к Г6 через опущенные стекла. «Дорогу! Дорогу!» — кричала одетая в шляпку мадам Бенза, высунувшись из своего автомобиля и помахивая рукой в перчатке. Но что труднее всего рассеять и что наиболее плотно, так это скопище людей и стадо баранов. Потребовалось десять минут, чтобы расчистить дорогу, но народу еще прибавилось, когда на верхушке косогора замелькали желтые и голубые огни: в сопровождении полиции ехала машина «скорой помощи», доставившая наконец врача.

Стукнув дверцей, Лансело (с которым я иногда играю в бридж) поискал меня глазами и подбежал ко мне.

— Ну, все в порядке, он в реанимации. По правде сказать, какая-то безумная история. Но вы знаете, что такое ад-ми-ни-стра-ция. Имени нет, адреса нет, удостоверения личности нет, страхового — тоже… Мне даже показалось, что чиновник в приемном покое не примет его. К счастью, он потерял много крови и весьма кстати лишился сознания или сделал вид, что лишился, во всяком случае, они поторопились его принять, хотя его социальное положение так и не раскрылось.

— Ерунда! В любом случае его личность через неделю установят.

Если бы моему бывшему ученику так не хотелось уточнений, я бы с удовольствием ретировался. Но первый, кому удалось подняться на обломок судна, потерпевшего кораблекрушение, имеет право на него. Тот факт, что я первым встретил незнакомца на Болотище, делал его как бы моим подопечным, и поведение бригадира подтверждало это, ибо после мэра и врача он подошел ко мне.

— Он принял меры предосторожности, — продолжал Лансело, — санитарки, раздевавшие его, обшарили его одежду. И нашли свисток и швейцарский нож с восемью лезвиями. Никаких бумаг. Ни одной монеты. Татуировки на теле тоже нет. Ни одного вырванного, больного или запломбированного зуба. В строении тела — ничего особенного. Кроме бороды и обилия волос — никаких примет, но они могли вырасти недавно и служить простым макияжем. Белье — без меток, единственное, что нашли, — это имя фабриканта на оборотной стороне кармана в комбинезоне. Вынужденный из-за смены охраны пойти проведать своего «ответчика», Лансело ушел. Бомонь прошептал:

— По правде сказать, я не знаю, что и думать. Кто, по-вашему, это может быть?

У меня была возможность раза три-четыре побеседовать с бригадиром, хотя бы во время обеда в Сент-Барб. Его мундир не обманывает его, он даже однажды мне признался, что среди тех, кто очищает общество от зла, роль жандарма самая незавидная в отличие от священника, который исповедует, или врача, который лечит людей; и он сожалеет, что не пользуется пенициллином и не отпускает грехи, в его распоряжении — лишь наручники. Это дело, без сомнения, ставило его в тупик: среди охотников двое были жертвами мародерства, а возможный мародер стал, на этот раз бесспорно, жертвой охотников, и случай был трудным еще оттого, что не могли установить личность этого человека, а это усугубляло подозрения.

— Господа, прошу вас! — сказал Бомонь, оставив меня в раздумье.

В то время как дюжина сапог поднималась по лестнице мэрии, я, взяв за руку Леонара, медленно поплелся домой. Бывают минуты, когда нужна сдержанность, а в другое время следует дать себе волю. Не то же самое испытывал ли и щепетильный Бомонь, хотя у него это труднее объяснить? Я не удивлялся, что Клер предлагала «помочь бедному юноше» и пыталась узнать, можно ли в подобном случае навещать раненого… Конечно. А почему нет? Моя дверь ждала меня, чтобы открыться мне навстречу. Я повернул ключ, и одна створка отворилась. Мы прошли через дворик, я повернул ключ в другой двери, и тут из дома вырвался дым; в то время, как Клер устремилась на кухню, где на газу горела, превратившись в угли, фасоль с бараниной, я остановился в коридоре перед зеркалом у консоли с телефоном; на меня глянуло лицо шестидесятилетнего мужчины, по виду способного всюду пролезть, с шапкой густых седоватых волос. Человек, мой друг, у которого нет имени, привязанностей, благ, крыши над головой, человек, явившийся неизвестно откуда, чтобы ни к чему не прийти, — это прямая противоположность вам и нечто очень интересное.

V

И ничего удивительного, что в понедельник в мастерской мы в течение двух часов спорим. Будем любопытными, заинтересованными, сочувствующими, да, моя девочка; но будем также и разумными, настороженными, пристрастными. Прыгнуть в машину и мчаться в больницу и не быть заподозренным в легкомыслии, хотя у тебя и есть бутоньерка, расчерченная фиолетовыми полосами, нанести визит и подарить килограмм апельсинов незнакомцу, взять его под свою опеку, ничего о нем не зная, — нет. Впрочем, я представлял себе этот диалог.

"— Мадемуазель, я хотел бы видеть…

— Да, мосье?

— Вот этого несчастного, не знаю его имени…" Я сопротивлялся. Но я не мог помешать Клер позвонить доктору Лансело. Не буду делать из этого тайны — он стал всем нам близким: ведь это он видел высунутые язычки и молочные зубки, у него на глазах мы то и дело встряхивали градусник из-за ангин и корей, он ставил печати на рецепты, я уж не говорю о разрешении на похороны. Он без конца отправляет в больницу больных, он сопровождает их, присутствует при операциях, при родах; он может в любой момент прийти в учреждение. Поэтому наш телефонный звонок не удивил его. Я слушал его по другой трубке и не уловил в его голосе ни малейшего оттенка иронии.

— Ты вовремя позвонила, моя девочка! Я как раз собираюсь в больницу. Нашего калеку в десять часов положат на операционный стол. О нем — ничего нового. Но будь он белым или черным, я не собираюсь им заниматься.

Он даже добавил:

— Впрочем, я не составил о нем никакого мнения.

В перерыве, когда Клер справилась с работой (скажем даже, что ей ее не хватало), мне пришло на ум пойти проветриться, отправиться на прогулку в лес. Мы всегда проводим там два послеполудня в неделю, выбирая маршруты в зависимости от времени года. Конец сентября, когда в лугах цветет безвременник, — пора брамана в лесу. Оленей в лесу немного, и его помет, даже осенью, когда он меняет свое поведение, выдает его не больше, чем следы его ног. А когда он сбрасывает рога, эти свои прекрасные канделябры, в феврале, его вообще невозможно найти, олень крупный, весит центнер с половиной; шея, обросшая густой шерстью, издает рык; он таится от гуляющих, если не считать поры течки, когда он идет на зов самки и откликается на эхо. Присутствовать при их битвах, их скачках или их прогулках, когда вожак следит за своими дамами, — это нечто, удача. А наблюдать за ними, — тут надо забыть про анкилоз и стать немым и неподвижным, как ствол дерева.

Мы решили сперва пойти по дороге Круа-От, потом забраться поглубже в лес и укрыться в зарослях можжевельника, покрывающих небольшой пригорок — естественный наблюдательный пункт, откуда можно, не будучи видимым, видеть, что происходит вокруг: стоит тишина, нарушаемая лишь мягким падением желудей со старых дубов; кругом — огромные деревья с мощными ветвями, закованные в броню бородавчатой коры и совершенно серые от лишайников. К этому месту подводит сосняк, названный Рессо, он тянется вдоль Малой Верзу на двенадцать метров — единственное достаточно сухое место, где лежит песок и где растут маслята, которые послужили бы к чести моего ранца.

Но маслят нет. Какие-то глупцы раздавили их каблуками и сделали из них кашу, подавили даже совсем молоденькие грибы — их прозывают «несушками», поскольку они похожи на яйца всмятку, чья скорлупка разбита маленькой ложечкой. Оленей — не больше. Мне показалось, что я мельком видел, правда, очень далеко, какое-то рыжего цвета животное.

— Кабан? — спросила Клер.

Вряд ли. За исключением всякой мелкоты — славки, лесной мыши, ящерицы — животные забастовали. Бывают дни, когда неизвестно почему лес пустеет и представляет собой голую колоннаду: стоящие прямо стволы, и больше ничего. На следующий день после открытия сезона этого и нужно было ожидать: фауна, перестав быть таковой, становится лишь дичью, лишь глазом в норе, шаром в убежище, дрожащим комком в кустах, — все исчезает, прячется за кочкой, скрывается в щелях.

В этом случае остается ходьба ради ходьбы, но вскоре начинаешь замечать, что ноги — пособники глазу: разочаровываются одни — устают другие. Идешь уже не так далеко. Быстрее возвращаешься домой, если только не придумаешь что-нибудь интересное. Тут мы становимся хитрецами и затеваем игру, в которой один спрашивает другого: «А что это за лист? Вяз это или граб?» Дебютант всегда ошибается. Но не мы: лист вяза с не такими, как у другого дерева, разветвленными прожилками, слегка ассиметричен у основания. Что касается «а что это за зерно?», только некоторые виды остаются загадкой. Можете мне поверить, одна сойка имеет дюжину видов, и самое затруднительное ответить на вопрос: «Что это за перо?»