Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

И когда каждый из нас восхитился, как и следовало, прекрасным мячом, мы упрятали мяч обратно в синий чехол, чтобы не испачкать ногами, и стали играть, конечно, в футбол. Прошло, наверное, уже два урока с двумя переменами, а никто из нас не забил ни одного гола, и даже никто, промахнувшись, не попал в окно, — мяч в толстом тряпичном самодельном чехле, с болтающимся шнурком, плохо отскакивал от ноги, плохо подпрыгивал, вообще не летел или летел очень низко и всегда не туда, куда его направляли. Мы, забыв уже про соперничество и вражду в игре, сочувствовали каждому мало-мальски приличному удару в любую сторону: попасть тряпичным мячом в ворота стало само по себе игрой и было бы теперь нашей общей победой. Наконец появилась надежда: в ворота нашей команды, на которых стояла маленькая худая девочка Люля, должен был бить пенальти Ряба. Уже Ряба отсчитал десять больших шагов от линии с двумя консервными банками по концам, на которой стоял наш вратарь Люля, уже, разбежавшись, Ряба сильно ударил по мячу, уже мяч в синем чехле со шнурком, с неохотой оторвавшись от земли, полетел к воротам — и… мяч перехватил Свинья. Он опять свалился на нас внезапно и неизвестно откуда, как ливень с голубого неба. Свинья поймал мяч двумя руками, поднял его над головой и завопил: «Сдаетесь?!» И мы сразу же ответили ему заученным хором: «Сдаемся, Орел!»

Свинья медленно обвел нас всех взглядом, развязал, расширил и снял с мяча чехол, сунул чехол в свою дырявую полевую сумку, достал из сумки толстое ржавое шило, подкинул шило в руке раз и еще, взглянул на нас и вонзил шило в белый круглый лоснящийся бок мяча.

Мы стояли молча и смотрели, как с тихим посвистывающим шипением сжимается, быстро уменьшаясь в размерах, белый взрослый футбольный мяч отца Рябы.

Неожиданно от нашей притихшей ватаги выступила вперед Люля. Мы не знали ее настоящего имени, хотя она, наверное, уже целых два года жила в наших домах. Мы так и звали ее — Люлей. Так кричала ей мать из окна пятого этажа: «Люля, деточка, осторожно, — спускаю мелочь», «Люля, бросаю в коробочке монпансье — угостишь детишек — дер-жи-и!» — когда бросала из форточки или медленно опускала ей во двор на длиннющих нитках все, что она просила, конечно, еще до Свиньи, — скакалки, вилки, крышки от кастрюль, конфеты и мелкие деньги.

Нечего и говорить, что такое имя само по себе давало нам большой выбор для складных дразнилок — Люля-Пуля, Люля-Пилюля, Люля-Дуля, Люля-Чистюля, и мы, конечно, не упускали возможности потренироваться в их сложении и упражнялись в этом все — каждый равно своим способностям и вкусам. Люля на дразнилки не обижалась и смеялась над удачными. Хотя Люле к тому времени, когда она, выйдя от нас вперед, назвала Свинью Свиньей, было уже полных одиннадцать лет, но ростом и сложением она все еще была ровней малышкам-первоклассницам.

Одета Люля была намного лучше каждого из нас, иногда она выряжалась и в шелковые платья и в большие бархатные береты. Но одежда всегда была сильно ей велика и всегда косилась и кривилась куда-то вбок; ее береты, капоры и башлыки всегда съезжали набок, подолы пальто, юбок, платьев висели косыми клиньями, и от этого Люля, наверное, казалась еще меньше и худее, чем была в действительности. В кривой-косой одежде Люли всегда где-нибудь был большой бант: на капоре, на воротнике, на поясе. Люлины банты почему-то всегда косо висели на одной нитке. Может быть, мы и не приняли бы эту маленькую, как первоклассница, тихую, медлительную, не обидчивую на дразнилки девочку с глупым и даже вообще с несерьезным именем «Люля», — которую так и хотелось дразнить «Тихоней», если бы ей, с ее косой одеждой и кривыми бантами, так не подходило имя «Люля», — в свою замкнутую и дружную ватагу, может быть, она весь год так бы и простояла, прислонившись к камням домов, и вместе с малышами молча бы таращилась на наши игры, как в первые дни появления в наших дворах, если бы не ее мать. Вообще взрослые (наши кормильцы матери, бабки, наши бабушки, старшие братья и сестры) не влияли на наше отношение друг к другу: мы относились друг к другу по личным качествам, не беря в расчет заслуг или ошибок взрослых, — это был один из основных Справедливых Дворовых Законов. Но Люлю мы приняли в нашу ватагу именно из-за ее матери. Люлина мать, едва мы увидели ее однажды спешащей по двору, сразу же сделалась для нас существом особенным, необычайным, едва ли не фантастическим, хотя, конечно, об этом мы ни с ней, ни с Люлей, ни у себя дома, ни между собой никогда не говорили. Мы просто старались ей услужить чем могли. Мы ползали и собирали для Люли выброшенную из окна и раскатившуюся по двору мелочь, по одному ее слову любой из нас вмиг отыскивал и вызывал к ней Люлю из дворов, из подвалов, из школы или от лотка мороженщицы, охотнее, чем для своих матерей, бегали по ее мелким поручениям, сами вызывались опорожнить ей на помойке ведра, и конечно, все это мы делали не за те мелкие деньги на мороженое, которые она, встречая нас, совала нам в пригоршни. Вероятно, благодаря своей полной противоположности нашим суровым кормильцам матерям Люлина мать сделалась неким коллективным бессознательным образом нашей матери. Люлину мать звали Инессой Станиславовной. Она носила черные шелковые длинные, немного не до земли, широкие, заштопанные в разных местах юбки — шелест их был слышен задолго до ее появления — и шелковые длинные разноцветные кофты с широкими рукавами и бантами под горлом. Банты Инесса Станиславовна закалывала большой черной брошью с белой женской головой. Была она невысокого роста, с кудрявыми волосами, светлая, милая, улыбчивая: казалось, что даже ее полные белые руки с ямочками возле локтей, на запястьях и на маленьких кистях всегда улыбались. Там, где она проходила, долго стоял душистый веселый запах.

Жили они с Люлей, как и все мы, в большой коммунальной квартире. В отличие от наших суровых матерей, не впускавших дворовых друзей к нам в комнаты — «Грязь еще разводить!», — Люлина мать не только всегда впускала нас к ним в комнату, к Люле, но даже приглашала нас в гости. Мы никогда не слышали, как Люлина мать прогоняет Люлю «с