1919 - Игорь Николаев

Протяжно заверещал паровозный свисток. Поршни гулко стукнули и начали выдвигаться из гнезд. В электрическом свете их истекающие смазкой цилиндры отсвечивали приглушенным матовым блеском. Массивные колеса провернулись на месте, цепляясь за узкие полосы рельсов, ища опору, чтобы сдвинуть с места поезд. Наконец, паровоз тронулся, сцепки по всему составу отозвались лязгом, одна за другой включая в общее движение пять вагонов. Стоило только тронуться с места, дальше состав набирал скорость с обманчивой легкостью. В окно затененного купе скользнул луч света от фонаря кондуктора, скользнул, обежал скромное, но дорогое убранство, выхватил вспышкой света бледные лица двух сидящих людей. Людендорф молча опустил штору, словно отделяя купе от окружающего мира бронированным экраном. Пальцы чуть подрагивали, и он только со второго раза он зацепил крючок за петлю, фиксируя штору. Кёнен так же молча сделал глоток чая. Нервозность соседа словно передалась и ему. Стакан в ажурном серебряном подстаканнике, исполненном в виде виноградной ветви, был обжигающе горяч, но рука чувствовала жар словно через толстый слой ткани. - Долгий день… - Людендорф наконец то решился нарушить молчание нейтральным замечанием. Он нервно провел пухлой ладонью по обширной залысине, подкрутил ус. Кёнен дернул короткий витой шнур, у изголовья дивана вспыхнул электрический светильник. - Да, - неопределенно согласился он. Они по-прежнему избегали смотреть друг на друга, словно связанные некой тайной. Тайной, которая одновременно и притягивает желанием разделить сокровенное знание, и отпугивает его постыдностью. - Когда же?.. – вопросил Людендорф, оборвав фразу на середине, но собеседник его понял. - Скоро, - односложно отозвался Кёнен. – Когда покинем пределы городской черты. Людендорф снова нервно дернул ус, но промолчал. Необычный выбор места встречи был понятен – тайные дела не терпят публичности и лишних глаз, а что может быть более изолированным чем штабной состав, уходящий на фронт. И все же… Все это отдавало некой водевильностью, американскими историями про бесстрашного Ната Пинкертона в мягких обложках. Кёнен откинулся на бархатную спинку кровати-дивана, смежил веки, стараясь отрешиться от тяжелых забот недалекого прошлого и скорого будущего. А ведь в детстве я думал, что быть командиром – легко, подумалось вдруг ему. К слову вдруг вспомнилась многолетней давности сентенция старшего Мольтке о том, что в будущей войне главнокомандующий будет с комфортом восседать в укрепленном и защищенном командном пункте, оборудованным со всем комфортом, окруженный сонмом связистов, курьеров и адъютантов. Мольтке предвидел, что на долю главного командира останется чистая игра ума. А поле боя, отраженное на подробнейших картах, станет шахматной доской, где руку игрока заменят мгновенно передаваемые приказы. Цезарь или Фридрих Великий, привыкнув лично вести за собой войска, пожалуй, просто потерялись бы на «столе» современной войны, где их победам хватало места для блюдечка. Да, на практике все получилось несколько по-иному… Командующему пришлось заниматься множеством иных вещей. В том числе выслушивать унизительные разносы у кайзера, как вчера утром… Замок Цецилиенхоф был построен по личному повелению Вильгельма в Новом саду Потсдама. Генералитет несколько не понял этой траты – свыше восьми миллионов рейхсмарок были совсем не лишними в преддверии большой войны (хотя не стоили и пятой части нового линкора), но воля кайзера – превыше всего. Саксонец Шульце-Наумбург создал элегантнейший ансамбль из кирпича и тёмного дуба - солидный и в лучших немецких традициях внушительный, но в то же время не подавляющий стороннего зрителя. Замок быстро получил поэтическое прозвание «дом тысячи дымов» из-за полусотни дымовых труб, ни одна из которых не была похожа на другую. Цецилиенхоф стал резиденцией кронпринцессы Цецилии , в честь которой, собственно, и был назван. Это было место отдыха, размышлений и вообще разнообразной пасторали. Да и английский стиль с некоторых пор вышел из моды. Поэтому, когда кайзер пожелал именно здесь встретиться с начальником Генерального Штаба и генерал-квартирмейстером , означенные персоны впали в состояние стойкого недоумения и непонимания происходящего. Несмотря на сугубо увеселительный характер, в Цецилиенхофе хватало и представительских помещений, неброско, но элегантно оформленных Паулем Людвигом Троостом. Тем не менее, Вильгельм Виктор Альберт Прусский принял своих генералов в Большом зале, огромном высоком - в два этажа – помещении с большими фронтальными окнами, украшенными кессонами. Здесь, в окружении стен, обшитых панелями из благородных древесных пород в стиле «данцигского барокко», лучший штабной ум Германии Вильгельм Кёнен вновь задался вопросом – что они все здесь делают? И окончательно перестал понимать своего кайзера. Вильгельм Второй не предложил им сесть, уже немолодые генералы остались стоять, молча выслушивая упреки, которые кайзер обрушил на них с первых же минут встречи. Он расхаживал перед крошечным строем из двух человек энергичными и одновременно чуть семенящими шагами, неосознанно пряча за бортом мундира - словно пытаясь защитить – левую, увечную руку. Германский правитель в мундире с многочисленным богатым бордом , с толстым жгутом аксельбанта и высоким стоячим воротом, был похож на большого раззолоченного жука. Он и говорил как жужжал – на любую тему, громко, резко, нетерпеливо, вдохновенно. Слова сливались в один поток, где каждая фраза по отдельности имела вполне определенный смысл, но все вместе они окатывали разум как вода камень – не оставляя следов. Восторженная толпа могла слушать такие речи часами, но здесь ее не было… - Победа! Только полная победа, вот, что спасет Германию! – вещал кайзер, потрясая здоровой рукой, сжатой в кулак. – В ожидании новой кампании я требую от вас полной самоотверженности, полного самоотречения! В час, когда вражеский сапог уже занесен над порогом нашего дома, мы не можем позволить себе ни тени сомнений, ни секундной слабости! Где ваша немецкая воля к победе? Эрик Людендорф сделал нервное движение, словно намереваясь сорвать Gross kreuz des Eisernen Kreuzes , вцепившийся острыми лучами как коготками в мундир чуть ниже воротника. На самом деле квартирмейстер конечно же лишь поправил его, но его невольный жест не ускользнул от внимания кайзера. Вильгельм подошел, почти подбежал к Людендорфу вплотную. - Эрик, мой добрый Эрик, неужели эта награда, этот почетный знак доблести, тавро достойнейшего из достойных тяготит вас? – кончики кайзеровских усов, устремленные вертикально вверх, воинственно подрагивали в такт его отрывистым словам, идущим одно за другим с частотой пулеметной очереди. - Вы, славный и достойный Эрик, олицетворение истинно прусского духа, вы сомневаетесь? Говорите прямо, говорите откровенно – неужели вы сомневаетесь в нашей победе?! Это недопустимо, слышите? Совершенно недопустимо! Я знаю немецкого солдата! Я ел его хлеб! Я видел, как бледные городские парни становились бравыми, здоровыми, закаленными мужчинами! Весь мир потрясен их победами! Почти три десятка стран шли против нас, но мы сокрушили их всех! Трусы пугали меня этими нелепыми выдумками англичан, стращали дивизиями из-за океана – но они снова и снова разбиты! С новым оружием мы уничтожим всех, кто посмеет сопротивляться империи! И теперь вы хотите отнять у германской нации заслуженную ею победу?! Кёнену крайне редко приходилось чувствовать себя униженным, и практически каждый раз это пренеприятнейшее чувство сопутствовало общению с кайзером Германии (яростно желающего быть германским кайзером, несмотря на глухое сопротивление королевств, герцогств и вольных городов). Более всего раздражало категорическое несоответствие статуса и возможностей упрямого монарха, все больше и больше утрачивавшего связь с реальностью, как некогда несчастный баварский король. Фактически, с семнадцатого года в стране действовала негласная военная диктатура, олицетворяемая триумвиратом – Кёнен, Гинденбург и Людендорф. Эти три человека разработали титаническую программу вооружения армии, создали Военное управление, поставившее под полный армейский контроль промышленность, провели Закон «О вспомогательной службе Отечеству» и дополнения к нему, мобилизовавшие в армию и на трудовую повинность фактически все мужское население страны без ограничения возраста. Невероятными усилиями им удалось остановить каток вражеского наступления, перечеркнув радужные планы Антанты закончить войну до осени восемнадцатого. Хотя население Германии уже открыто голодало, а армии не хватало алюминия, бронзы, легированных сталей, бензина, каучука, проще сказать – всего, невообразимые эрзацы, творимые все еще лучшими химиками мира, помогали хоть как-то удерживать ситуацию под контролем. Но при всем этом, будучи одним из трех неофициальных правителей страны, он, первый из триумвирата, вынужден слушать пропагандистскую трескотню в стиле бульварной прессы, граничащие с бесцеремонной выволочкой. Пустая трата драгоценного времени, от которой никуда не деться, потому что будь ты хоть первым человеком в рейхе, но официальная власть принадлежит невысокому сухорукому человеку и по его желанию будь любезен явиться на зов и терпеливо слушать о том, что необходимо сплотиться, претерпевать и преодолевать во имя «civis germanus sum», Аттилы и господь знает чего еще. Кёнена вновь перекосило, даже не столько от воспоминаний о собственно «беседе» с кайзером, сколько от мысли о том, что он предпринял после нее, приняв окончательное решение. Решение болезненное, тяжелое, даже опасное, но – он искренне надеялся на это – необходимое и своевременное. Кёнен взглянул на сидевшего напротив Людендорфа. Генерал-квартирмейстер развернул «Франкфуртер Цайтунг», укрывшись за ней как за щитом. Кёнен против воли мрачно усмехнулся – выбор газеты показался ему символичным. Умеренная «ФЦ» с минувшего года, после осторожной критики тотальной милитаризации страны, считалась почти «неблагонадежной», балансируя на грани закрытия. Не то, что читать - просто взять ее в руки честному немецкому офицеру считалось в высшей степени непатриотично. А уж после принятия закона «О клевете»… В дверь купе постучали, негромко, но уверенно. Пришедший в этот поздний час не просил о встрече, а сообщал о прибытии, поэтому почти сразу же дверь открылась и в помещение ступил молодой человек, больше всего похожий на довоенного банковского служащего. Не то, чтобы из руководства, но и несколько выше среднего уровня. Румяный, пухлощекий, хотя и с чрезмерно тонкими губами, всем своим видом излучающий оптимизм и веру в лучшее. Взгляд Кёнена, привычный к всевозможным мундирам и форменной одежде, споткнулся о вызывающе гражданский костюм с вязаным галстуком и краешком белоснежного платка, щегольски выглядывающего из кармана на груди. - Добрый день, господа, - с этими словами молодой человек не спрашивая разрешения присел на диван, легким, почти незаметным движением аккуратно поддернув брюки. – В высшей степени рад нашей встрече. Вызывает сожаление лишь то, что она состоялась так поздно… Слова пухлощекого были такими же как он сам – округлыми, ватными, словно обволакивающими собеседника уютом и умиротворением. Гость - барон фон Гош, молодой аристократ из Саксонии, довереннейший помощник Кюльмана - казался веселым поросенком, сбежавшим с вывески, рекламирующей белые сосиски. Но только казался, в данном случае выражение «внешность обманчива» было справедливо как никогда. Кёнен отметил некоторую двусмысленность последней фразы, ее можно было понять и как сожаление о позднем вечере, и как сдержанный укор – дескать, надо было раньше решаться. Так же генерал оценил диспозицию Гоша – умильный «херувим» сел строго посередине дивана, почти бок о бок с Людендорфом, сложив руки на коленях как послушный школьник. Он словно показывал, что не испытывает никаких комплексов и полностью открыт для всевозможных предложений. И все же, первым начал разговор именно гость. - Полагаю, мы опустим представления, - прежняя «ватная» интонация сохранилась, но в словах Гоша неожиданно отчетливо прорезался металл. Молодой, но весьма опытный политик сразу же ненавязчиво показывал, что пришел отнюдь не как проситель, а как равный. – Перейдем ближе к делу. Господа, не сочтите за труд, не просветите ли вы меня о том, что, собственно намерена предпринять наша доблестная армия? Людендорф раздраженно сложил газету, лист не желал складываться аккуратно. Квартирмейстер ожесточенно смял его, бумажный хруст отдался в купе, пронзительным диссонансом перекрывая обычный поездной шум. Старый генерал пребывал в состоянии перманентного раздражения. От общей ситуации на фронте, от очередной, с позволения сказать, «встречи» с кайзером. Наконец, от необходимости общаться с выскочкой-политиканом, которому по возрасту еще бумаги перекладывать, но уж никак не решать вопросы государственной важности. - Пожалуйста, для того, чтобы я мог оценить ситуацию и избрать наиболее соответствующую моменту линию поведения, - Гош по-прежнему был мягок, но настойчив. Еще не поздно, пронеслось в голове у Кёнена, еще не поздно. Пока что ничего не сказано. Пока еще можно сдать назад и обратить все в неудачную шутку, взаимное непонимание. Время решаться. - Ситуация весьма проста, - сказал он, глядя прямо в глаза Гоша, маленькие, глубоко спрятанные за мешковатыми веками, светящиеся острой проницательностью. – Мы на краю бездны. - Мы так и думали, - Гош сбросил маску доброго беззаботного поросенка и весь словно подобрался. – Насколько все скверно? - Дальше некуда. Странно, но именно сейчас, в разговоре с лично неприятным человеком на предельно больную тему, Вильгельм Кёнен чувствовал своего рода облегчение. Впервые он мог говорить о сокровенном свободно, предельно открыто - с человеком не из закрытой офицерской касты чопорных людей с моноклями. - Некуда, - повторил он. – Возможности сопротивления давно исчерпаны. Мы выбрали до самого дна все резервы Германии и наших союзников, не говоря уже о взятом нами по праву победителя, но этого недостаточно, чтобы противостоять сразу трем противникам. У них в кармане весь мир, тогда как усилиями наших блестящих дипломатов завоеванное уходит сквозь пальцы – тезка кайзера не удержался от маленькой шпильки, прозрачно намекнув на прошлогодние мирные договора с Россией, Украиной и Румынией, давшие, по единогласному мнению военных, слишком мало. - То есть, победить мы не можем? – уточнил Гош. - Нет, война проиграна, - откровенно произнес Кёнен. Произнес и отстраненно удивился, как легко у него вырвались эти три слова. После почти пяти лет адского противоборства, когда сама мысль о поражении была столь же невозможна, как отрицание естественных физических законов, ему вдруг оказалось так легко признаться. – Превосходство противников полное, как по технике, так и по людям. Кроме того, у них есть техника, которой у нас просто нет, или есть в единичных образцах. - Танки? – уточнил барон. - Не только. Но в первую очередь – да, танки. А танки… Вместе с тяжелыми орудиями это ключ к взлому укрепленного фронта. Мы научились бороться и с теми и с другими, но танков становится слишком много. И мы уже не можем, не успеваем делать хоть какое-то пристойное количество танков. Словно судорога пробежала по лицу Гоша. Барон сдвинул брови и сардонически спросил: - А как же «нелепая фантазия и шарлатанство»? Надо же, политик был осведомлен о знаменитом «Танки - это нелепая фантазия и шарлатанство... Вскоре здоровая душа доброго немца успокаивается, и он легко борется с глупой машиной» . - Наверное, так и следовало сказать, прямо - «бойтесь, добрые немцы, ибо у них есть танки, а у нас их так мало, что можно считать, нет вообще», - с неуступающей язвительностью вставил Людендорф. От долгого молчания его горло пересохло и слова отдались глухим карканьем. - Да, - глубокомысленно согласился барон и не понятно было, действительно ли это искренне согласие или же тонкая издевка. – Так и в самом деле не годится. - Вильгельм требует от нас наступать и побеждать, - Кёнен решил, что теперь самое время перейти к сокровенной сути вопроса. - Его можно понять, - подхватил Гош. - Вы обещали, что вот-вот молниеносно сокрушите французов и вернетесь домой. С той поры минуло пять лет, а вы по-прежнему готовитесь их сокрушить, только враги становятся все сильнее и сильнее. «Больше врагов - больше чести», да? Неудивительно, что наш любимый кайзер в конечном итоге перестал отличать реальность от иллюзии. Собеседники обменялись улыбками, фальшивыми и неискренними как дешевые маски из папье-маше. - Это так, - продолжил Кёнен. – Но теперь мы уже совершенно определенно не сможем никого сокрушить. Ни молниеносно, ни растягивая это удовольствие. Гош качнул головой в понимающем жесте, на мгновение став похожим на китайского болванчика. - В течение ближайших недель Антанта начнет общее наступление, - Кёнен выдавал государственные секреты высшего уровня, но теперь отступать было уже некуда. Он коротко и предельно сухо описывал ситуацию, а Гош так же предельно внимательно слушал. – Мы не знаем точного места, но предположительно это произойдет на участке от Антверпена до Льежа. Еще до конца этого месяца. Мы не в состоянии наступать, мы не состоянии победить на поле боя, но мы можем остановить это наступление с большими, неприемлемыми для противника потерями. С нашими силами, удачей и … верой в чудо. Нам нужно продержаться эту кампанию, и наши враги рухнут под гнетом собственных проблем, быстрее нас. - Вы научились игнорировать танковые орудия? – спросил барон. - Нет, мы насыщаем войска специальным оружием, включая Tank und Flieger - тринадцатимиллиметровые пулеметы с бронебойными патронами, автозенитные батареи, пушки Беккера, машин-пистолеты . Плюс новая тактика… Это хоть в какой-то степени нивелирует вражеское превосходство в танках, авиации и пехоте. - И аэропланы-«боевики» ? – Гош проявил неожиданную осведомленность. - Да. Но это наше чудо-оружие, последний козырь в рукаве о котором, как стоит надеяться, Антанта не знает. - Учитывая, что Антанта господствует в воздухе, это «чудо-оружие» может и не подействовать… - Надо постараться, чтобы оно подействовало. Потому что особого выбора у нас нет. Гош помолчал, посверкивая глазками. Все так же, в ровном убаюкивающем ритме стучали колеса, но даже думать о сне для них было бы непозволительной роскошью. Людендорф дважды порывался что-то сказать, но оба раза останавливался. Что вы хотите… - начал барон и немедленно поправился. – Что вы предлагаете? Кёнен вдохнул побольше воздуха, так, будто запретное слово могло само собой вылететь на выдохе, подобно щепке, увлекаемой приливом. Он долго, не один день и даже не одну неделю думал над этим словом, примеряя на языке как горькую, но спасительную пилюлю. И все равно произнести его оказалось тяжело, почти невозможно. Но он собрался с силами, и запретное слово прозвучало, повиснув в воздухе звоном похоронного колокола. - Капитуляция. - Разумеется, только после успешной обороны, - немедленно, без паузы уточнил политик. – Почетный мир перед лицом общего краха всего цивилизованного мира под тяжестью военных невзгод. Ну, или не совсем почетный, но все же мир на приемлемых условиях. - Безусловно. - Отбить последнее усилие - и тогда, если правильно разыграть карты, Антанте придется признать владение захваченным… - задумчиво произнес барон. – Не всем, конечно, от чего-то придется отказаться… Бельгия… Колонии… Но можно немного, самую малость откусить от австрийцев. Побольше от русских, за них все равно никто не вступится. Дела у наших оппонентов, конечно, лучше чем у нас, но не намного. Определенно, если пустить в ход немного хорошего блефа, откроется простор для интересных комбинаций и переговоров… Политик немного помолчал, беззвучно шевеля губами, словно проговаривая условия будущих договоров. - Что же… - Гош покрутил пальцами, словно наматывая невидимую нить. – Остался непроясненным главный вопрос… Просто мира будет недостаточно. Если у вас все получится, в этой войне не будет проигравшего, но будут вполне понятные победители. Неизбежна искупительная жертва - тот, кто ответит за все и выкупит наше будущее. Кто же станет козлом отпущения? - Это же очевидно, - снова неожиданно вступил в беседу Людендорф. – Это человек, который своей недальновидностью вверг страну и цивилизованный мир в хаос. Гош улыбнулся. При его тонких губах улыбка вышла очень неприятной – словно взмах острейшего канцелярского ножа вспорол лист бумаги, оставляя узкую прорезь с идеально ровными краями. В этой улыбке Кёнен прочел многое, чего предпочел бы не заметить. В первую очередь – невыразимое презрение к генералам, которые обещали кайзеру великие победы, солнце славы немецкого оружия, Великую Германскую империю от Атлантики и до самых русских границ, которые, конечно же, переместятся много восточнее, богатейшие колонии в Африке, в Азии, в Америке... И все это – быстро, в ходе череды молниеносных операций рассекающих неповоротливые туши вражеских армий подобно ударам хирургического ланцета. И эти же самые генералы теперь готовы были предать своего кайзера, принеся его на алтарь судилища, выкупая собственные карьеры и судьбы, маскируя страх за собственное положение заботой о благе державы. - Я полагаю, мы поняли друг друга, - сказал Кёнен. - Нет, мы пока еще не достигли взаимопонимания, - четко и жестко произнес Гош. – Я хочу, чтобы вы сказали – кто заплатит, быть может, своей жизнью, за наше с вами будущее. - Кайзер Вильгельм Второй, поджигатель войны, интриган и враг человечества. Тот, кто следуя своим авантюристичным, безрассудным планам, организовал эту ужасную, бесчеловечную бойню. Человек, облеченный всей полнотой власти и ответственный за все, - так же четко и жестко ответил Кёнен. – Итак, теперь вы довольны? - Вполне, - Гош снова одел маску веселого толстяка. – Как вы понимаете, я не могу говорить за… всех моих коллег и друзей. Сейчас не могу, мне нужно провести несколько встреч. Но я уверен, что они будут солидарны со мной. - Мы договорились? – спросил Кёнен. - Я же сказал, что пока не могу… - Мы договорились? – бесстрастно повторил генерал, и теперь Гош прочел в его глазах все, что военный думал о политиках и интриганах. - Да… мы договорились, – сдался барон. – Мне понадобится примерно неделя для того, чтобы все подготовить и встретиться со всеми нужными людьми. Чтобы будущие нововведения и реформация не сопровождались разрушительными эксцессами. Но… господа, не будем забывать – все, о чем мы говорили, будет иметь смысл только в одном случае… Мы, политики, сможем купить мир для страны и… не слишком обременительные последствия для всех нас. Но только если вы, военные, выдержите удар и остановите Антанту.