Проклятие палача - Виктор Вальд

– Это здание с половиной крыши?

– На стенах половина крыши, а на телах тех, кто там живет половина головы…

– Да укрепит господь твое тело и душу, старик.

Старик засмеялся, закашлялся и замахал рукой:

– Иди. Если за твою девочку тебе что-то перепадет, не забудь обо мне. Кусок каши лучше укрепит мое тело и душу, чем забота Всевышнего.

Гудо не узнал ее. Но сердце… Оно не могло обмануться. Оно не могло не почувствовать родное, близкое, любимое. Самое дорогое, что было, есть и будет в жизни мрачного чудовища, которое через страх, боль, унижение, молитвы и спасение многих людей обретало человеческие черты. С этими чертами в тело того, кого все неизменно раннее называли демоном, возвращалась душа. Именно она теплом и божественной сутью не только отогрела сердце, но и оживила его, научив чувствовать, понимать и любить.

Такое сердце не может обмануть душу, ибо он не позволяет обмануть и себя.

Гудо на мгновение остановился перед сидящим у полуоткрытой двери юношей. Тот даже не поднял голову, чтобы взглянуть на подошедших. Юноша сжался в комок и был безучастен ко всему происходящему. Лишь покачивание куска одеяла, в котором всхлипывал младенец, отличало его от мертвеца.

Тень печали легла на уродливое лицо Гудо. Пряча эту ненужную гостью, мужчина в синих одеждах еще ниже натянул край капюшона своего огромного плаща. Ему захотелось крепко закрыть глаза, чтобы не видеть этого исхудавшего до кости, выстриженного под корень подростка с грязным как у угольщика лицом. А еще не видеть трясущихся от холода рук и синих ступней ног в ссадинах и кровоподтеках от острых камней негостеприимного острова.

Крепко закрытые глаза оборонительное оружие трусов. А также тех, кто готов в любое мгновение разрыдаться от жалости к себе и к другим. Рыдать и ничего не предпринимать. Такого за Гудо не водилось. Жизнь и люди ему такое не позволяли.

– Кэтрин, жди меня здесь.

Сердце Гудо рвалось из груди и не понимало, почему кости до сих пор не отворились, освобождая путь. Оно уже должно было быть за порогом этой полуоткрытой двери. Шаг, еще шаг…

В святом месте, которому покровительствовал друг самого Христа, воскрешенный самим сыном Божьим из мертвых Лазарь, святости не соблюдали.

Гудо медленно прошел с десяток шагов по огромной комнате пока заметил в углу тусклый светильник. Под ним, за досками, установленными на низких строительных козлах, восседало трое уже изрядно пьяных мужчин. Их из тонкой шерсти камзолы лежали тут же на досках вперемешку с остатками пищи, дорогими бокалами и глиняными кувшинами. Вспотевшие от горевшего в нескольких шагах очага, они мутными глазами наблюдали за тем, как на краю этого шаткого стола совокуплялся с женщиной их четвертый друг.

А тот рычал и зло отфыркивался, всем своим видом показывая, что этот сладостный грех ему не в радость. Он сделал еще несколько сильных толчков, грязно выругался и с силой сбросил женщину с досок:

– До чего ты холодна. Даже мертвая потаскуха была бы мне приятнее.

На эти слова, сидящие за столом пьяно рассмеялись.

– Я же тебе говорил.

– Вытолкай ее в шею.

– Я отсюда слышу, как от нее разит холодом. Слышишь, Тьеполо. Выброси ее.

Тот к кому обратились, как Тьеполо с трудом натянул на себя узкие кожаные брэ[20], и, пошатываясь, подошел к лежащей женщине:

– Убирайся и больше никогда не показывайся мне на глаза!

– Хлеба, – тихо простонала женщина, – Кусочек.

– Может тебе еще дать мяса и налить вина, – зло воскликнул Тьеполо, и замахнулся на нее рукой. Постояв с поднятой рукой, он все же передумал, и, взяв со стола твердый кусок каши, швырнул его в протянутые руки, – Не приходи. Пока не позову.

Женщина подползла к его ногам и стала горячо благодарить. Но этих слов Гудо уже не слышал.

Он стоял за дверью и громко дышал, обливаясь потом. Он ничего не видел. Его рука крепко сжимала рукоять меча, который уже несколько лет не окрашивался кровью. Тонкие губы исчезли, а зубы скрежетали как мельничные жернова. Гудо еще несколько раз вздохнул, затем с трудом оторвал руку от меча и посмотрел на свою широкую ладонь.

– Господи, укрепи меня, – пробормотал он, и встряхнул головой.

Его взгляд прояснился.

Гудо поспешно снял с плеча мешки и развязал один из них.

– Это хлеб. Он немного черствый, но ничего. Смотрите. Это мясо. А это колбаса. Ешьте дети. Ешь Кэтрин. И ты ешь, моя милая Грета.

Юноша вздрогнул и медленно поднял голову:

– Гудо, – едва шевельнулись губы, – Ты нашел нас. Слава Господу! Как я рада…

Слезы тут же залили грязное лицо. Слезы радости и великого душевного волнения.

– Гудо, – воскликнула вышедшая из дверей женщина, и, обмякнув, рухнула на холодный песок, выронив комок каши.

– И я рад, – растеряно пробормотал мужчина в синих одеждах.

И тут же невероятная боль пронзила его тело. Боль, с которой мгновенно справился приученный мозг, удержавший тело на ногах.

Сделав еще несколько глубоких вздохов, Гудо пошарил в своем мешке и протянул дрожащими руками Грете маленький стеклянный пузырек зеленого света:

– Открой его и осторожно поднеси к носу мамы. Мои руки…

Грета понимающе кивнула, и бережно положила младенца на песок. Затем она вытащила свинцовую пробку и поднесла пузырек к неестественно белому лицу матери. Адела втянула запах едкой жидкости и тут же открыла глаза.

– Хорошо. Молодец, – удовлетворенно кивнул головой Гудо, – С тебя Грета, получится настоящий лекарь. Я научу тебя всему, что знаю. Тебя будут благословлять люди, и благодарить небеса!

Грета улыбнулась, и обеими руками стерла с лица слезы. От этого оно не стало чище, но на появившихся губах Гудо вспыхнула улыбка счастья. Такой ее увидела Грета.

А Кэтрин, испугавшись, отступила на два шага.

Это было. И было всего лишь несколько месяцев назад…

– Вот так?

– Да, лекарь. Держите крепче, но не настолько, чтобы ложка Альбукасиса[21] соскользнули с обода наконечника стрелы. Грета, подай мне нож. Нет, тот, что с меньшим лезвием.

Юлиан Корнелиус сам себе удивлялся. Вначале он не мог поверить в то, что он действительно будет это делать. Но молчаливые венецианцы за дверью и огромная скала под названием Венеция, что способна раздавить даже без мокрого места, не оставляли возможности не делать этого. И он сделал первое движение. За ним второе, и незаметно для себя стал послушным ремесленником под очень умелым и убедительным присмотром мастера. И уж затем пришло удивление.

Нет. Не удивление тому, что его благородные руки, помимо его воли и убеждениям, выполняли подлую работу. Удивление тому, что у него получается, и получается хорошо! Об этом уже многократно сказал этот странный мужчина в странной одежде, странного синего цвета.