Городок Немухин - Вениамин Каверин

Весьма возможно, что эту мысль внушил им один из посетителей, которого действительно невозможно было заметить. Так или иначе, к удивлению Николая Андреевича, в тот же день к строившейся Пекарне стали стремительно подлетать машины — одна с цементом, вторая с кирпичом, третья с готовыми стенами, в которые были вставлены незастекленные рамы, четвертая снова с цементом. Рабочие, среди которых были настоящие мастера, взялись за дело с такой энергией, что в некоторых бригадах был отменен перекур.

Пекарня начала расти как снежный ком, хотя она, разумеется, ничем не напоминала снежный ком и даже обещала стать одним из самых красивых немухинских зданий. Верхолазы легко взлетали на трубу, и Николаю Андреевичу не приходилось беспокоиться за них, потому что многие из них были мастерами спорта, привыкшими летать над своими снарядами.

Словом, работа, что называется, кипела, и Николай Андреевич по рассеянности даже не заметил, кто и когда вставил в рамы такие прозрачные стекла, что плотники разбили одно из них, думая, что рама, через которую они поднимали доски на второй этаж, осталась незастекленной.

И вот наконец наступила торжественная минута: уютно устроившись на ленте конвейера, одна буханка за другой поплыли, как черные лебеди, в строгом порядке. Они мягко падали в корзины, которые на другом конвейере удалялись в кладовые, выложенные, как, впрочем, и вся Пекарня, голубой плиткой — голубой потому, что это цвет мечты и надежды.

Потом конвейер был остановлен, и наступила еще более торжественная минута, когда решительно всем пришлось волей-неволей затаить дыхание, а некоторые даже приложили руку к груди. Гроссмейстер по выпечке хлеба, приехавший из столицы, еще молодой, но уже успевший прославиться, с закрытыми глазами, чтобы показать, что он не выбирает, взял одну из буханок, разломил ее — и корочка не только разломилась с нежным, хрустящим звуком, но зазвенела, как серебряный колокольчик. Гроссмейстер положил ее в рот, и наступило молчание, мертвое молчание, которое продолжалось все время, пока он жевал ее, катал во рту, причмокивал и, наконец, проглотил.

— Ну, как? — хором спросили немухинцы.

Молодое, серьезное лицо Гроссмейстера стало еще серьезнее, но глаза радостно засмеялись.

— Примите мои самые сердечные поздравления, дорогие друзья, — сказал он, — корочка хрустит, и можно с уверенностью сказать, что на свете едва ли найдется более вкусный, более нежный и, я бы даже сказал, более представительный хлеб.

Слепой дождь

Вот теперь, с хрустящей корочкой во рту, можно, пожалуй, закончить эту историю. Но тогда пришлось бы обидеть Сына Стекольщика и Таню, потому что у них был еще один разговор, который заслуживает упоминания.

Им следующий день после торжественного банкета который был устроен в честь Николая Андреевичи и других строителей Пекарни, Таня вновь пошла и оранжерею. Просто она надеялась… Впрочем, не все ли равно, на что она надеялась? Может быть, ей хотелось проститься с кем-нибудь или сыграть кому-нибудь сонату, которую она на днях разучила?

Музыку трудно выразить в словах, на то она и музыка, а не поэзия или проза. Но если бы музыкальные фразы этой сонаты стали фразами человеческой речи, они говорили бы о том, чего ей хочется… Нет, не увидеть Сына Стекольщика, ведь это было невозможно! Просто поблагодарить за все, что он сделал для нее и папы, а в особенности для мамы.

Она играла с каждой минутой все лучше и лучше, потому что вдруг почувствовала, что ее слушают не только цветы.

— Здравствуй, Таня, — услышала она знакомый добрый голос. — Ты сделала заметные успехи. Соната трудная, а ты сыграла ее превосходно. Я понял каждое слово и могу ответить, что все равно постарался бы еще раз встретиться с тобой. Ведь было более чем невежливо уйти не простившись!

— А нельзя как-нибудь устроить, чтобы вы не ушли? — спросила Таня. — Мне кажется, что, когда вы в Немухине, не только люди, но даже предметы становятся… как бы это сказать… Ну, прозрачнее, что ли. Или, во всяком случае, приветливее и добрее. Сегодня, когда я вошла в столовую, мне показалось, например, что стенные часы сказали мне: «Доброе утро».

Если бы Сын Стекольщика не был прозрачным, она увидела бы, что он грустно покачал головой.

— Я бы охотно остался, милая Таня, — сказал он. — Немухин — тихий, симпатичный город, в котором многие желают друг другу добра. Но, ты понимаешь, я странник, а странники не могут жить без странствий, так же как моряки без моря. Ты не жалеешь, что сегодня дождливый день?

— Конечно, жалею. Но еще больше я жалею, что это не слепой дождь. Ведь вы сказали, что при свете солнца в дождливый день я могла бы вас увидеть.

Едва ли солнце появилось только потому, что на это надеялась Таня. Но оно действительно появилось, и каждая капля, падавшая на город, засверкала, как алмаз, хотела она этого или не хотела.

Мягкий, сияющий свет упал на оранжерею, и в этом свете Таня увидела чуть заметный силуэт, как будто обведенный тонкой серебристой линией. Можно было различить черты доброго и гордого молодого лица, стеклянный шлем на голове, стеклянный панцирь на груди, стеклянные латы.

— Я вижу вас! — успела крикнуть Таня, успела, потому что солнце скрылось прежде, чем она добавила: — Какое счастье!

— Нам повезло, — сказал Сын Стекольщика. — Ты увидела меня, а я успел убедиться в том, что мой панцирь и латы в полном порядке. А теперь мне пора! Кто знает, может быть, мы еще когда-нибудь встретимся. А если нет… Ну, что ж! Ведь самое главное — не забывать друг о друге.

Говорят, это была минута, когда все стекла в Немухине прощально зазвенели, так что некоторые пугливые люди вроде Пал Палыча вообразили, что началось землетрясение. Но на самом деле это просто значило, что сказка о Сыне Стекольщика кончилась.

Он снова отправился странствовать, не дожидаясь, пока пройдет дождь.

Обсуждаем первую сказку и находим вторую

— Почему вы решили, что эта история не годится для моего путеводителя? — спросил меня дядя Костя. — Как раз годится, и даже очень. Ведь это фактически история строительства Новой Пекарни, одного из самых красивых зданий в городе. Более того, это важная страница в истории хлебопечения. Но вот вопрос — многое ли вы выдумали? Иными словами, можно ли смотреть на эту рукопись как на достоверный источник? Заботкины действительно живут в Немухине, и я их прекрасно знаю. Таня действительно училась в Музыкальной Школе, и нет ничего удивительного в том, что мухинская ведьма превратила Марию Павловну в статуэтку. О Сыне Стекольщика я слышал: о нем могут рассказать хотя бы окна Новой Пекарни, прозрачные, как воздух. Но вот Николай Андреевич… Ведь он же был известным художником. Почему же Ночной Сторож не упомянул об этом ни слова? Я сам видел в Москве на всесоюзной выставке его «Портрет жены художника», за который он получил золотую медаль.

— Вы правы, дядя Костя! Но может быть, об этом нам расскажет фрегат или медный самовар?

На этот раз… Впрочем, расскажу по порядку.

При Музее был запасник — так называется помещение, в котором хранятся предметы, которые ждут не дождутся, когда же их наконец выставят для обозрения.

Так вот, трудно даже вообразить, что творилось в этом запаснике! У старинного велосипеда завертелись колеса, большое и маленькое, когда мы вошли. Трехногое кресло наклонилось вперед, точно собралось улизнуть из запасника через открытую дверь. Китайские болванчики как по команде повернули к нам маленькие головки. Жаль только, что они не могли говорить! Может быть, они подсказали бы нам, где искать модель фрегата или пушечку елизаветинских времен? «Но на это мало надежды», — подумали мы с дядей Костей и одновременно вздохнули.

Однако надо было приниматься за дело, и, приладив сильную лампочку, при свете которой запасник стал выглядеть еще более запущенным и грязным, мы… Впрочем, не знаю, как назвать то, чем мы занялись! Дядя Костя пытался навести порядок, остававшийся беспорядком, а я крепко уснул после бессонной ночи в трехногом кресле, и мне приснилось, что дядя Костя, как муха, ходит по потолку, с грохотом отдирая доски.

Пожалуй, стоило бы открыть глаза, чтобы убедиться в этом, но как раз открывать глаза мне почему-то не хотелось, тем более что легче было представить себе, что грохочет вовсе не дядя Костя, а гром и льет дождь, а ведь даже начинающие врачи утверждают, что под шум дождя хорошо спится. Не знаю, как долго я спал, должно быть, полчаса или час, и сон становился все крепче, потому что грохот сменился музыкой, похожей на нежный звон иголочек и осторожно присоединившейся к шуму дождя. Потом я услышал голос дяди Кости и, вскочив с кресла, увидел в его руках коробочку, покрытую черепаховой крышкой. Умиленным голосом дядя Костя пел старинный русский романс: