Городок Немухин - Вениамин Каверин

Правда, она была не совсем заброшенной: в ней росли розы, гладиолусы, лилии и георгины. За ними никто не ухаживал, потому что старый садовник умер, а нового немухинцы, занятые строительством Пекарни, еще не собрались нанять. Но Таня — хотя она была очень занята — все-таки находила время, чтобы поливать цветы. Ей даже нравилось заниматься музыкой в оранжерее, тем более что цветы внимательно слушали ее и даже кивали головками, когда какой-нибудь трудный пассаж удавался. Широко известно, что именно цветы острее других растений чувствуют признательность — ведь за ними надо ухаживать особенно терпеливо. Но иногда Тане начинало казаться, что ее слушают не только цветы. Кто-то бродил по старой оранжерее, чуть заметно отражаясь то в одной, то в другой стеклянной стене.

— А ведь интересно узнать, — однажды спросила (или, быть может, только подумала) Таня, — кто еще слушает меня, кроме роз, гладиолусов, лилий и георгинов?

— Сын Стекольщика, — ответил ей чей-то мягкий, приветливый голос.

— В самом деле? Почему же я вас не вижу?

— Не только ты, Таня. Кстати, я узнал твое имя, потому что, когда у тебя получается трель, ты говоришь себе: «Ай да Таня!»

— Так вас не видит никто?

— В том-то и дело!

— Но ведь это же очень неудобно, — возразила Таня. — Вам-то самому хотя бы изредка удается себя увидеть?

— К сожалению, редко. Только когда идет слепой дождь.

— А что это такое?

— Дождь пополам с солнцем. Впрочем, тогда меня могут увидеть и другие.

— Те, кто к вам хорошо относится?

Она услышала добрый, звенящий смех и подумала, что так могут смеяться только хорошие люди.

— Это я радуюсь, что ты так догадлива, — сказал Сын Стекольщика. — Кроме того, ты вежлива, терпелива и нелюбопытна.

— Вежлива? Может быть. Терпелива? Пожалуй. Но нелюбопытна? Ну нет! Мне, например, до смерти хочется узнать, почему вы стали прозрачным, что вы делаете в этой оранжерее, и вообще, что с вами случилось?

— Ну что ж, — вздохнув, отвечал Сын Стекольщика. — Придется рассказать тебе мою историю, Впрочем, это нетрудно, потому что я давным-давно выучил ее наизусть.

Видеть тех, кто тебя не видит, — в этом есть своя прелесть

— Видишь ли, — начал он, — я сын Председателя Союза Стекольщиков, который так любил свое ремесло, что каждый месяц выбивал все окна в своем доме только для того, чтобы вставить новые стекла. Стекло всегда казалось ему одним из семи чудес света, а прозрачность — самым драгоценным свойством любого предмета. Среди его друзей были, например, прозрачно-чистые и прозрачно-благородные люди. Словом, ему до смерти хотелось, чтобы у него родился совершенно прозрачный сын, а когда человек неутомимо стремится к намеченной цели, это почти всегда удается. Вот так и случилось, что я, как видишь, родился совершенно прозрачным.

— Точнее было бы сказать: «как не видишь», заметила Таня.

Он опять засмеялся — и так звонко, что стекла оранжереи весело отозвались.

— Прекрасно! Значит, ты еще и остроумна. Впрочем, я не могу согласиться, что быть прозрачным так уж неудобно. Видеть тех, кто тебя не видит, — в этом есть своя прелесть. Ты спрашивала меня, что я делаю в этой оранжерее. Ты понимаешь, мне приходится много путешествовать, а в гостиницах всегда начинаются длинные, утомительные расспросы… «Извините, гражданин, мы не прописываем невидимок…» Или: «Как же я могу предоставить вам номер, если неизвестно даже, женщина вы или мужчина?» Словом, я решил, что удобнее всего останавливаться в оранжереях. Теперь остается только один вопрос: «Что вы делаете в Немухине?» Ответ: «Ничего». Просто мне показалось, что в этом городке немало кристально-честных и прозрачно-благородных людей. Вот я и подумал: «А вдруг мне удастся помочь кому-нибудь из них?» Ведь именно такие люди часто попадают в беду.

— Да, — вздохнув, ответила Таня. — Вот вчера, например, мальчишки гоняли футбольный мяч и разбили окно в доме нашего Старого Трубочного Мастера. А уж честнее и благороднее его нет, мне кажется, никого на свете.

— Вот я ему и помогу, — сказал Сын Стекольщика. — Но, Таня… Может быть, я мог бы чем-нибудь помочь и тебе? Когда я смотрю в твои глаза, мне начинает казаться, что ты не очень счастлива. Или я ошибаюсь? Почему, например, ты занимаешься музыкой не у себя дома, а в этой старой оранжерее?

— Потому что госпожа Ольоль совершенно не выносит ни меня, ни мою скрипку. Папа нанял ее, чтобы она вела наше хозяйство, и она, мне кажется, вела бы его очень хорошо, если бы поменьше старалась понравиться папе.

— А она очень старается?

— К сожалению, да. Вчера, например, она надела туфли на таких высоких каблуках, что совершенно не могла ходить, и рассердилась на меня, когда я предложила ей воспользоваться папиной палкой.

— А что думает о ней твоя мама?

Должно быть, Сын Стекольщика догадался, что огорчил Таню этим вопросом, потому что она глубоко вздохнула и долго молчала, прежде чем ей удалось справиться со слезами.

— У меня нет мамы, — наконец сказала она. — То есть, может быть, и есть, но никто не знает, где она и что с ней случилось.

И Таня рассказала, как три года тому назад мама вскочила из-за стола, побежала в лавочку за горчицей и исчезла.

— Почему же она не послала тебя?

— В том-то и дело, что накануне я подвернула ногу.

— Ее искали?

— О да. Самые талантливые собаки-ищейки разыскивали несколько дней. Удалось только установить, что она завернула за угол к Комиссионному Магазину. Но кому же может прийти в голову покупать горчицу в Комиссионном Магазине?

Сын Стекольщика промолчал, и в полной тишине был слышен только легкий шорох — бабочка перелетала с цветка на цветок.

«Ушел», — подумала Таня и спустя несколько минут спросила робко:

— Простите, вы еще здесь?

— Да, конечно. Больше того, я теперь долго не покину тебя. Не можешь ли ты сбегать домой и принести мне фотографию мамы?

— Я ношу ее на груди, — ответила Таня.

И действительно: на груди у нее висел маленький медальон, и в нем была фотография мамы.

— Какое нежное, доброе лицо, — сказал Сын Стекольщика. — Какие глаза! Так и кажется, что они говорят: «Желаю вам счастья».

Теперь мне ясно, почему я остановился в Немухине. То, о чем ты рассказала, загадочно и похоже на закоптелое стекло, через которое смотрят на затмение солнца. Стекло надо протереть, чтобы оно стало прозрачным, и я, не теряя времени, займусь этим делом.

Бронзовая статуэтка

Судя по тому, что в ближайшие дни произошло в Немухине, чудеса идут полосой — одно тянет за собой другое.

На вывеске Часовой мастерской были нарисованы большие часы — без всякой необходимости, потому что немухинцам не приходилось смотреть на вывеску, чтобы отличить Часовую мастерскую от Аптеки.

И вдруг эти часы, которым, конечно, не полагалось ходить, вздрогнули, звякнули и пошли. Секундная стрелка стала догонять минутную, а минутная часовую. Окно в доме Старого Трубочного Мастера, разбитое футбольным мячом, оказалось целехоньким и даже более того — прозрачным, как воздух.

Пугало, стоявшее в огороде Завнемухторга, вдруг ожило и стало отгонять птиц своими соломенными руками, а в одну упрямую ворону запустило шляпой.

Но, как это ни странно, немухинцы довольно быстро привыкли к чудесам и даже огорчались, когда в городе ничего не происходило.

Впрочем, самые странные события происходили в Комиссионном Магазине. Дело в том, что Пал Палыч постоянно боялся, как бы не оступиться, не простудиться, не обидеть кого-нибудь — одним словом, поступить не так, как полагается пожилому, болезненному, глуховатому человеку.

И вот в магазине, которым он безмятежно заведовал много лет, начались странности, которые напугали бы и не такого человека. Пал Палыч вдруг обнаружил, что кто-то, кроме него, хозяйничает в магазине, причем среди вещей, которые он считал музейными и никому не хотел продавать. Он мог бы поклясться в том, что шкатулка XVIII века, которая, по его догадкам, принадлежала Екатерине II, вчера стояла на второй угловой полке, а сегодня оказалась на третьей. Японскую лампу, висевшую в левом углу, кто-то взял да и перевесил. Это особенно напугало Пал Палыча, потому что сделать это без лестницы было невозможно, а складная лестница лежала под прилавком.

Право, можно было подумать, что кто-то по ночам бродит по магазину, причем не просто бродит, а заботливо перебирает и переставляет вещи.

«Может быть, мне это только кажется?» — думал бедный Пал Палыч.

На всякий случай он пошел к врачу, и тот сказал значительно:

— Надо лечиться.

Наконец произошло то, что, без сомнения, свело бы Пал Палыча с ума, если бы Старый Трубочный Мастер не помог ему оправиться от потрясения.

Среди предметов, которые он отказывался продавать, была бронзовая статуэтка молодой бегущей женщины. Платье ее развевалось, изящно очерченные губы были слегка открыты, головка приподнята, и вся стройная фигурка устремлялась вперед, очевидно, к тому, кто ждал ее и не мог дождаться. Пал Палыч уверял, что это работа знаменитого скульптора Фидия или одного из его ближайших учеников, хотя на фигурке была домашняя кофточка и юбка ниже колен, а в древности одевались совершенно иначе.