Вне времен - Говард Лавкрафт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через два дня некий, угрюмого вида, филиппинец попытался спрятаться в музее после его закрытия. Арестованный и доставленный в полицейский участок, он отказался даже назвать свое имя и был задержан до выяснения личности. Меж тем строгое наблюдение за мумией, очевидно, обескуражило тех странного вида чужеземцев, и они стали реже бывать в музее. И совсем заметно упало число экзотических посетителей после введения нового строго порядка — «проходите, не задерживайтесь!»
И вот в среду, 1 декабря, после полуночи, разразилась трагическая кульминация всей истории. Около часу ночи из музея донеслись душераздирающие вопли — свидетельства смертельного испуга и агонии, а множество телефонных звонков от перетрусивших жителей соседних зданий заставили быстро и почти одновременна появиться на месте действия наряд полиции и официальных лиц музея, включая и меня. Часть полицейских оцепила здание, другие же, вместе с нами, осторожно вошли внутрь. В главном коридоре мы обнаружили задушенного ночного сторожа — обрывок веревки из остиндской конопли еще опутывал его шею, — и поняли, что вопреки всем предосторожностям сюда проникли злобные и жестокие незваные гости. Сейчас, однако, в музее царила гробовая тишина, но мы не решились сразу подняться по лестнице, ведущей в роковое крыло здания, где должна была, без сомнения, крыться главная причина переполоха. Лишь когда здание озарилось светом электрических ламп, включенных с центрального пульта в коридоре, мы наконец без охоты, еле таща ноги, поднялись по винтовой лестнице и прошли под высокой аркой в зал мумий.
V
Начиная с этого момента, любые газетные сообщения об ужасном происшествии в музее проходили строгую цензуру — все свидетели его согласились, что если широкая публика будет осведомлена об ожидающих нашу планету переменах, ничего доброго не получится. Итак, я остановился на том, как включили во всем здании электрический свет и вошли в зал мумий. Под балками свода, тяжело нависшими над сверкающими стеклянными витринами с их жутким содержимым, мы застали в прямом смысле разлитый кругом немой ужас, и каждая ставящая в тупик деталь открывшейся нам картины свидетельствовала о том, что здесь случилось нечто недоступное нашему пониманию. Незваные гости — их было двое, — которые, как мы сообразили позже, спрятались в музее до его закрытия, находились здесь, но им не суждено было понести наказание за убийство ночного сторожа. Казнь уже постигла их.
Один из них был бирманец, второй — житель одного из островов Фиджи, оба преследовались полицией за участие в бесчеловечной и отвратительной культовой деятельности. Они были мертвы, и чем внимательней мы вглядывались в их трупы, тем более поражались тому, какой же несказанно чудовищной смертью пришлось им умереть. На лицах обоих застыло безумное, нечеловеческое выражение ужаса — ничего подобного не мог припомнить даже самый старый и бывалый из наших полицейских; но в положении их тел обнаружились весьма существенные различия.
Бирманец лежал вблизи витрины с мумией — из верхнего стекла ее был аккуратно вырезан квадратный кусок. Правая его рука сжимала свиток из голубоватой пленки, испещренной серыми иероглифами, — почти точное подобие того свитка, что хранился, вложенный в цилиндр, в музейной библиотеке; позже более тщательное изучение все же обнаружило отличия между ними. На его теле не оказалось ни единого следа насилия, и только по исступленному, искаженному агонией выражению лица мы смогли заключить, что преступник умер на месте от крайнего испуга.
Но самый глубокий шок мы испытали, обратив взгляд на лежавшего рядом с ним жителя фиджийских островов. Первым посмотрел на него полицейский, и крик ужаса, вырвавшийся у него, заставил всех живших по соседству с музеем вновь задрожать в эту ночь сплошного кошмара. Уже по смертельной бледности и искаженным чертам его темнокожего лица, по окостеневшим рукам — одна из которых все еще держала электрический фонарик — мы должны были понять, что с ним случилось нечто чудовищно-непостижимое; и все же ни один из нас не был еще готов к тому, что открыло нерешительное прикосновение к его телу полицейского офицера. Даже теперь я способен помыслить об этом, лишь заново испытав приступ отвращения и страха. Сказать короче, несчастный правонарушитель, менее часа назад еще живой и сильный меланезиец, отважившийся взглянуть в лицо неведомым силам зла, обратился теперь в жестко застывшую, пепельно-серую мумию из камня и кожи, по всем признакам подобную скрючившемуся, пережившему бесчисленные века и лежащему теперь в порушенной стеклянной витрине мертвому созданию.
Но не это было самое худшее. Венцом всех наших ужасов и тем, что поистине захватило наше потрясенное внимание прежде, чем мы обратились к трупам, распростертым на полу, было состояние самой мумии. Более нельзя уже было назвать изменения в нем неопределенными и тонкими, ибо разительно переменилась вся поза чудовищного этого тела. Оно все осело и опало, странно утратив былую свою жесткость, окостеневшие передние конечности с когтями опустились, так что теперь они даже частично не прикрывали кожисто-каменное лицо, искривленное безумным страхом; и — о Господи, помоги нам! — жуткие выпуклые глаза мумии были широко открыты и, казалось нам, неподвижно устремлены прямо на этих двух ночных преступников, умерших от ужаса или чего-то еще худшего.
Этот недвижно-леденящий, как у мертвой рыбы, взгляд как бы гипнотизировал и преследовал нас во всякий миг, пока мы обследовали лежавшие на полу трупы. Его воздействие на наши нервы было до дьявольщины странным — мы будто постоянно испытывали непонятную застылость, прокрадывающуюся по всему телу и затрудняющую простейшие движения — застылость, которая удивительным образом исчезла, когда мы сгрудились вокруг принесенного бирманцем свитка с иероглифами, пытаясь получше разглядеть его. Всякую минуту я чувствовал, что мой взгляд непреодолимо притягивается к ужасным глазам мумии, лежащей в стеклянной витрине, и когда, осмотрев трупы, я снова вернулся к ней, мне померещилось что-то сверхъестественное в стеклянистой оболочке глазного яблока над темными, загадочно сохранившимися зрачками. Чем пристальней я вглядывался в них, тем неотвратимей они притягивали меня к себе, и наконец, не
