Стены Иерихона - Тадеуш Бреза

Медекша живо отозвался:

- Но не за такое будущее. Его интересы расходятся с литературой. А верх всегда берет либо одно, либо другое. Берет верх и правит народом. А когда берет верх наш романтизм, это опасно. Ради своего величия романтизм готов еще раз сбросить нас в пропасть.

Черский, несколько раз подавлявший зевоту, теперь почувствовал, что в силах вмешаться.

- Ничего не поделаешь! - громко рассмеялся он. - В старое время властелином душ был романтизм. Словно правительство в государстве. Пилсудский влил в него силу. И теперь романтизм будет ослабевать, а сила нарастать. До тех пор, пока мы не превратимся в одну только силу.

Ельский добавил:

- Нечего бояться, что государство еще раз придет в упадок ради того, чтобы дать пищу вдохновению. Не придет в упадок, не зашатается, не дрогнет! Мы совершенно уверены, что выстоим.

Вооруженные, зрелые, бдительные. Вы, князь, поражаетесь смелости, с какой государство засунуло труп Понятовского в угол. Говорите: "Как-никак король". Но ведь король, который ушел из нашей истории по-английски. Изменник, слабак, наймит, источник поражения, причина мучений. Король, который перестал быть королем. У него с головы свалилась корона, когда сам он валился к ногам Екатерины Второй. Так что незачем и упоминать о его похоронах. Ручаюсь, - разошелся Ельский, - если бы он и сам сумел по-настоящему разобраться в том, что натворил, он отправился бы в могилу на цыпочках.

Коли у него есть убеждение, зачем же ему факты, князь поморщился, но промолчал. Ельский упоенно продолжал:

- Знаю, если бы разошлась весть о нашем сегодняшнем официальном мероприятии, поднялась бы страшная буря. Вавель, кричали бы. Варшавский собор, Лазенки! Может еще, на гроб крест независимости с мечами? Назло правительству. Из строптивой симпатии к осужденному. "~~

Ксендз ждал обещанного автомобиля из Бреста. Ему не сиделось в доме, и он отправился к костелу, но последние слова заставили его вздрогнуть.

- Я согласился похоронить, - прошептал он, - раз у вас, господа, есть согласие епископа. Но что нехорошо, то нехорошо.

Хоронить человека тайком. Ночью.

Все это тревожило его. Могло ли подобное дело быть чистым.

О таком никто никогда и слыхом не слыхивал! Как же тут пришлось поломать голову его превосходительству. А может, его обо всем и не информировали. Ходить во тьме к могилам, это же прямо язычество какое-то. Он почувствовал в Медекше родственную душу, потому обратился к нему:

- Раз уже не захотели его здесь принять по-христиански, зачем же вообще нужно было его привозить в Польшу.

Но князь не слушал, задумался, сморщился. Осужденный, думал он, вот самое верное слово. Судьба толкнула его на скамью подсудимых. Да! Но будем ли мы судить его? Кто же так высоко вознесся над историей, что почувствовал себя вправе карать?

Понял ли человек, который принял решение, что он сделал, нарушив исключительные права помазанника божьего, дарованные ему народом? Превратив королевскую особу в лицо малозначительное, дабы лишить права на публичные похороны. Кто же столь смело осудил ее?

И он взволнованно заговорил:

- Народ ничего не знает. Может, надо было этот гроб провезти по всей стране, - размышлял он вслух, - и послушать, будут ли люди эти останки проклинать или же склонят перед ними головы в знак почтения к былой королевской власти. И глас народа подсказал бы, как поступить.

Черский рассмеялся. Для него вся эта история именно потому не казалась серьезной, что в ней был замешан король. Этого достаточно, чтобы провалить все дело. Хохотал он от души.

- Возить его, - пожал он плечами, - может, ему еще и "дзяды" организовать. На перекрестках дорог вызывать его дух, и пусть сельский сход судит. Вот уж был бы настоящий театр.

- Чистая комедия! - возмущенный староста присоединился к Черскому.

Князь почувствовал себя задетым за живое.

- А наша роль здесь? - сердито спросил он. - Не из балагана ли? Все это, вместе взятое, напоминает мне скверную шалость. И не столько приговор, сколько небрежение. Не рановато ли, господа, вы демонстрируете свое презрение? Я бы побоялся.

- Но чего? - разволновался Ельский.

- С таким высокомерием, с такой жестокостью затолкнули этот гроб в захудаленький склеп, что я опасаюсь судьбы, не сыграет ли она шутки, не повернет ли против гордецов меч, который они подняли.

Ветер нагнал облака, закрыв луну. Шум деревьев глушил голоса. Приходского священника отыскал огромный, лохматый пес, видно он что-то у него клянчил. Идти в дом? Ельский смолк. Спор может еще разгореться! Отец Кристины так неосторожен. И все эти аллегории. И страх. Перед чем? Что погибнем?

- Хотел бы спросить, - старик чем-то притягивал его, - что это может быть за поворот? Повторение Станислава Августа?

- Да! - прошептал князь.

Ельский, который сам подал эту мысль, удивился ее подтверждению. Не поверил.

- Повторение, - проговорил он.

- Не в истории! - возразил князь. - В вас! Ошибки, вины, недостатки, которые вы у него находите и осуждаете, - только бы вам никогда не убедиться, что они вовсе не чужды власть имущим. Не видеть, как недалеко человеку до слабости, - это слишком большая гордыня, чтобы ею не заинтересовался бог!

На слова эти тотчас же откликнулся ксендз:

- Да не воссядешь на трон, нечаянно низвергающий, говорится в псалме.

- Это уже следствие, - мягко отказался Медекша от помощи приходского священника. - Я только призываю не смеяться над чужим падением.

Черскому шутка понравилась.

- Преувеличение, - воскликнул он, - преувеличение! Сильный смеяться может.

Ельский подытожил:

- И назвать труса трусом, посредственность посредственностью, короля, который погубил свой народ, изменником.

Князь опустил голову. Он разбирался в истории, не в реальной жизни. Коли они так уверены, подумал он, может, чей-то голос

Польский народный обряд поминовения умерших

говорит их устами! В конце концов, кому судьба вручает власть, тому она дает и свет. Черский, который больше молчал, не скрывал своего торжества.

- Ну, убедили мы вас, - посчитал он спор законченным, - руки у вас опустились. Видите, не удастся Понятовского подложить в Вавель.

Князь еще пробовал защищаться.

- Не королям нужна наша рука, - сказал он. - Им туда дорога, там они у себя. Если бы речь шла о помощи, я бы и сам отказал в ней. Но не мешал бы. Пусть берет, что ему положено по праву. Большая, однако, смелость-осуждать кого-то за то, что он заблудился, в то время как мы опять едва-едва отыскиваем дорогу.

Ельский выпрямился, настала пора взглянуть на вещи шире, указать, как это все секретно и что горизонт определяется с того места, куда поставила жизнь.

- А вот есть люди, которые видят достаточно далеко. Чем пристальнее они всматриваются, тем фигура Понятовского представляется им чернее. Для Пилсудского это была очень черная фигура. Может, это он, зная, что скоро умрет, что его ждет Вавель, не хотел, чтобы рядом был Станислав Август. Мог, по-вашему, Пилсудский принять такое решение?

Князь только что не перекрестился.

- Так он его оттолкнул, - закричал Медекша, а затем горячо зашептал: Смилуйся, господи, над его душой! - словно бы вспомнив, что покойники могут пугать.

Пес запрыгал, затем принялся лаять, понесся куда-то, не слушая окриков. Староста заключил:

- Приехали.

Ксендз поспешил навстречу.

- Ах, это вы! Господа из города еще не все собрались, - объяснил он.

Какой-то человек, по всей вероятности здешний, очень высокий, в отороченной барашком куртке, шел сюда, защищаясь от лап переставшего лаять пса. Теперь и староста узнал его.

- Ну что еще опять! Отправляйтесь восвояси, - закричал он, - я вас не звал. - А потом жалобным тоном ксендзу: - Вы же хорошо знаете, что я никому тут не разрешил быть, а вы сюда солтыса привели!

Солтыс, пока причитал староста, стоял не двигаясь, а когда тот кончил, помедлил секунду и зашагал вперед. Подошел к господам.

- Сач, так это вы! - удивленно воскликнул князь.

И только тогда солтыс стянул с головы шапку, поклонился, пожал руку Медекше.

- Приходский священник сказал мне, что я увижу здесь князя, удовлетворенно объявил он. - И вот я его вижу в добром здравии, - заключил он. Голос у него был резковатый, бесцветный, выговор выдавал уроженца восточных окраин Польши.

- Что ты можешь видеть, - рассмеялся Медекша. - Темно! - И разом перешел на серьезный тон. - Вы, Сач, уже давно не у графини? - спросил он.

Но солтыс вступился за свой комплимент.

- Вижу, значит, что во вздравии, вы ведь, господин князь, прямо держитесь. - А потом уж о себе, тоном, который слегка укорял Медекшу за забывчивость, поправил его: - Я у госпожи графини не служу после нашей войны с русскими. Теперь своими сетями живу!