Стены Иерихона - Тадеуш Бреза

Черскому на эти темы нечего было сказать, а реставратору показалось, будто он его не убедил.

- В искусстве все кончается вкусом. Но для начала вкусвещь плохая. Вы ведь знаете, что потом стало с этим вкусом, - старик говорил с Черским как со знатоком, - сплошные руины.

Посмотрите! - воскликнул он, ибо и сам увидел это теперь очень отчетливо. - Почти весь девятнадцатый век в живописи, скульптуре, архитектуре-дно, эпоха упадка. Все-порождение этого бессодержательного мастерства. У нас насадил его король Стась.

- А этот ваш двоюродный брат? - спросил полковник Черский.

Реставратор удивился.

- Кто?

- Ну, архиепископ.

Старик прищурился.

- А! - воскликнул он таким тоном, будто сожалел о своей забывчивости. И может, нотка какой-то боли была тут искренней.

Бедные люди, грустно подумал он. Куриная слепота-никакого будущею не видят! Я должен перекрестить в двоюродного брага своего предка, дабы перед их взором возник какой-то конкретный образ. Весь мир только то, что происходи! при их жизни. Сердце у него сжалось. Он еще раз воскликнул: Ах! Этот архиепископ, - продолжал он, - как раз за искусство и воевал со Станиславом Августом. Не как другие, дескать, этого всегда слишком много, но что это не то, ибо это плохо. Еще до мировой войны были опубликованы его письма. Великолепно! Какая сила духа в том, что касается творчества! Он первый разрешил в Польше играть Бетховена. Не в независимой!

И вздохнул, словно сожалея, что такая музыка запоздала.

- Как епископ и как меценат вот что он пишет о Станиславе Августе после первого раздела Польши: "Он позволил оторвать от здания два флигеля; говорят, что взамен он укрепил дух, но какая же от него образованность, коли религии он отчим, а искусству пасынок".

Черский закивал головой. Он слушал только слова. Из них он понял лишь, что реставратор высказывается против короля.

Значит, как полагается, объяснил он себе и еще заставил себя поднапрячься, чтобы решить, такая ли продувная бестия этот старик или же и вправду против. Притом сама историческая проблема-вздор, любопытен лишь этот старый человек. То, что он так наскакивает на Станислава Августа, его личная изворотливость или же всего его класса? Слова влетали Черскому в одно ухо и вылетали в другое. Но тон и голос его хороши! - признал он. То, что старик говорил, Черский не имел ни охоты, ни нужды осуждать. Как и староста, который подошел к Ельскому. Постоял с минуту. Раздраженно покрутился на одном месте. Не очень-то представляя себе, о чем говорить. Стрелял глазами в типа из президиума. Наверное, привез какие-нибудь политические сплетни. Черский его знает, велел бы ему все выложить. Но куда там, когда этот старик мешает. Прикончит он полковника своей нудой об искусстве.

- Меценат, который верит в фальшивое искусство, - разглагольствовал тем временем старик, - напоминает антипапу.

Что-то подобное говорил Буонарроти.

Черский лениво вставил:

- Да, да, искусство-вещь серьезная. Наш маршал Пилсудский сказал даже, что художник равен королю.

Реставратора это не относящееся к делу замечание сбило с толку. Он замолк. Староста радовался, полагая, что Черский осадил его. Что еще можно сказать на сей счет, если знаешь, что думал Пилсудский? Но старый господин, словно это его вдохновило, выждал с минуту и сказал:

- Польша не знала другого мецената! Всегда у нее был только антипапа. Мы постоянно черпаем из европейского искусства, когда оно переживает упадок. Когда искусство находится там в расцвете, вечно у нас случается что-нибудь такое, что нам оно делается ненужным, - или в стране траур, или варварство.

Староста скрипнул зубами.

- И так до вечера будет плести, - глухо простонал он.

Ельский тоже был сердит. Не могут наговориться, пока одни.

Ведь этот реставратор должен часто бывать в Бресте. Спросил у старосты шепотом:

- Что за старый хрен?

Староста с иронической снисходительностью, словно хотел сказать "астролог", выделил титул:

- Князь Медекша.

Ельский застонал, будто от зубной боли. Ведь он был на волосок от бестактности. Может, даже уже и показал свою холодность. Какая оплошность! В какой же опасности он очутился! И чего сразу не спросил. С другой стороны, странно, что он так высокомерно отнесся к реставратору. Что, дескать, за фигура: провинциальный профессор? А ведь это отец Кристины.

Конечно же, тот самый. Говорят, известный ученый-самоучка.

Профессор Виленского университета, читает лекции на факультете истории искусств, воеводский реставратор там и, видно, здесь.

Ельский вспомнил все, что слышал о нем. Аристократ, торговец стариной! А сам нищ, ибо владения Медекш конфискованы после восстания 1863 года. Имения жены судьба забросила-эвон куда! - за Днепр. Так что и от них никакой пользы. Князь уже много лет жил отдельно от жены. Через год или два после свадьбы он уехал за границу, обосновался во Флоренции, где открыл антикварную лавку. Кажется, дело не было особенно прибыльным. Без приданого жены, ее имений, оба они сникли бы, и он, и его магазин. Поэтому после войны надо было возвращаться на родину. И о диво! В Варшаве он оказался одним из самых выдающихся представителей своей профессии. Эмигранты из России привезли с собой горы мебели, картин, ковров, серебра, фарфора. Среди этого множества вещей что-то вдруг поражало князя. Он вникал, оценивал, вывозил. И тут только впервые близко столкнулся с польским искусством. Перед отъездом во Флоренцию он мало что о нем знал, а то, что и знал, позабыл.

Искусство могло быть для него итальянским. Подходила также и часть Западной Европы. Если же взять славян, то, как он полагал, они бьыи в состоянии породить лишь народное искусство. Да и существовало ли здесь когда-нибудь какое-то иное? Ах, еще любительское? Орловский, Михаловский, ранний Коссак'.

Превосходные вещи. Но творчество как голос природы или бога, кто же это у нас? Когда он впервые увидел Матейку, подумал, что это проекты костюмов к массовой сцене. В движении. Теперь он исподволь начал узнавать других художников, прежде всего старые польские кустарные изделия. Он осмотрелся и забеспокоился. Торговать, пришел он к мысли, - да, но вывозить-нет.

Впрочем, постепенно он и все начал воспринимать здесь по-иному.

Не сразу, но по мере того, как истощались накопленные им итальянские духовные запасы, он стал ощущать голод. Разумеется, голод искусства, но прежде всего голод истории. Он так привык, что там столько знают о каждом камне. Во Флоренции человек был из истории, словно из деревни, любой уголок, любую деталь ее мира он понимал, воспринимал, знал. Теперь князь почувствовал, что перенесся в иную историю. Но отчего она нема? И год за годом он все яснее постигал, что люди, к которым он приехал, сталкиваясь с собственным прошлым, не чувствуют себя в своей тарелке. Оно вроде бы их, а вроде бы и нет! Строго говоря, оно над ними, словно портреты предков в квартире мелкого почтового служащего, гордость, но вместе с тем и немного смешно. Князь по торговым своим интересам много разъезжал. Его потрясли Сандомир, Плоцк, Замостье. Перенести бы их в Италию, как женщину в Париж. Дабы их там продали во всем великолепии. Он всегда был скептиком. Сначала полагал, что ни во что не надо верить, потом думал, что можно верить во все. Даже в то, что Польша прекрасна. Со временем, однако, вера эта, которую он считал примитивной, стала его собственной верой. Прекрасна, размышлял он, только сама не понимает, что в ней красиво. Гордится Ловичем, а это ведь уродство в стиле сецессион. Стыдится Полесья, которое по красоте не уступает Швейцарии, только что выткано из трав, кустов и вод. Но вскоре он заметил, что в Польше осознание красоты того или иного места приносит вред. Тотчас же такие уголки, словно польщенные комплиментом подростки, принимались кокетничать. А между тем красота родится либо из настоящей дикости, либо из настоящей культуры. А между двумя этими берегами-халтура. Так что князь отошел от современности, но, когда вновь вернулся к истории, ощутил себя одиноким. Поговорить о ней оказалось не с кем. "Акты, которые уже подписаны, - это и есть история", сказал ему, не совсем в шутку, один министр. Другой изрек: "Для человека сегодняшнего дня существует только будущее". "Чего же может стоить человек, который запамятовал, что был молод", - печально возразил князь. Наконец он встретил людей, которые кое-что из прошлого помнили. К примеру, молодой граф Шпитальник-Тужицкий, дома у него особый стол для работы над геральдикой. Вот для чего нужна история, вздохнул Медекша, когда этот его родственник демонстрировал ему свою родословную-Пяст в семнадцатом колене. И грустно ему стало, что этим сейчас в Польше питается единственный живой интерес к истории. Молодой граф и ему подобные в самом деле пострадали бы, если бы у них отняли историю. Каждый час их стал бы короче-на историю. Но для всех остальных тут никакой проблемы нет. Разве почувствовал бы кто-нибудь себя ограбленным, если бы судьба повелела нам снова начинать со времен Мешко'. Гербы и антиквариат! - ужасался Медекша. Вот и все плоды нашей истории. Все кончилось тем, что посредничество надоело князю. Это было скорее отвращение, чем усталось. А ведь ему как раз выпадала доля вытягивать из усадеб и костелов мебель и картины, прожившие там много лет. Однажды ему сделалось особенно стыдно. Он прочитал, что два гобелена, которые он помог храму в Луцке продать, упоминались в завещании архиепископа Хризостома Медекши. Купил их один генерал, в последнее время с благословения правительства туз тяжелой индустрии, и выстелил ими гнездышко своей возлюбленной. И тогда князь свернул торговлю. Он стал поставщиком исключительно для музеев. Такая позиция вскоре окупилась.