Свет Валаама. От Андрея Первозванного до наших дней - Николай Коняев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Анализируя положение дел с «подначальными» на Валааме, святитель Игнатий (Брянчанинов) отмечал, что «Валаам, лишенный штатных служителей, военной команды, отдельного приличного места для содержания людей, предавшихся буйным страстям, не может быть исправительным и ссылочным местом…»
Впрочем, все это будет сказано десятилетия спустя, уже после кончины игумена Иоанафана, а пока и игумену, и монахам предстояло своими силами да молитвами ко Господу сдерживать агрессию высаженного на монастырский остров десанта сил зла и тьмы.
В скиту Всех Святых Дамаскин еще более увеличил свои труды, строго воздерживаясь при этом в пище. И порою, и самому казалось, что не по силам ему взятое бремя. Тяжкие труды так изнурили организм, что он уже не мог читать в церкви.
О болезни Дамаскин объявил приехавшему в скит игумену.
– Батюшка, – сказал он. – Как вам Бог возвестит, но я чувствую себя ослабевшим. Не благословите ли оставить послушание?…
– Отче Дамаскин! – отвечал настоятель. – А не падай ты духом! Ты ведь монах… Коли ты и помрешь на послушании, то Господь тебя не оставит.
«С тех пор, – рассказывал престарелый игумен Дамаскин, – я так и положился… Вот уже после этого сколько лет… И настоятелем был…»
Великой мудростью и поучительностью проникнута эта сцена. Позднейшая ремарка престарелого игумена Дамаскина – подтверждение этому.
Как некогда Евфимий бережно вел Дамиана к стяжанию ангельского образа, так теперь и игумен Ионафан поддерживал пошатнувшегося в мгновение слабости инока Дамаскина. Но какую же для этого требовалось иметь духовную силу самому Ионафану?
Семь лет нес он тяжкое бремя руководства монастырем. Скорби его, как сказано в биографии, прекратила печальная кончина.
Еще при игуменстве Ионафана перешел Дамаскин в «третий род» монастырской жизни.
1 июня 1827 года о. Ионафан благословил его идти на жительство в пустынь.
Вблизи пустыни выстроили в дальнейшем Коневский скит, а тогда здесь была только келья, стоящая на берегу озера. Келья была разделена на четыре комнатушки. В одной Дамаскин занимался рукоделием, в другой – переписывал книги Святых отцов, в третьей – совершал молитвенное правило и поклоны. В четвертой комнатке стоял сосновый гроб…
Гроб служил Дамаскину постелью, а одеялом была крышка… Когда Дамаскин согревался « могильною теплотою, то открывал деревянное свое одеяло».
«Трудно представить себе что-либо более простое, что-либо более скромное, – писал побывавший в келье Дамаскина проф. А.А. Бронзов. – И однако эта убогая хижина вмещала в себя великого подвижника, была свидетельницею его трудов, молитв, бессонных размышлений о Боге… О многом бесконечно поучительном она рассказала бы. Как назидателен уже один гроб, в котором подвижник обычно почивал, когда бренная плоть его требовала отдыха? Бессмертный дух о. игумена, казалось, витал среди паломников, зашедших в его избушку, и поучал их… хотя бы одними лишь бездушными предметами, оставленными этим удивительнейшим иноком… и всегда, конечно, будет поучать. Огромный крест у стены – дело рук о. игумена… Посаженные им деревья, уже значительно выросшие, – все это и подобное поучительнее многих слов, многих книг…»
В.И. Немирович-Данченко, рассказывая о келье Дамаскина, приводит рассказ отца Макария…
«Раз он кленовую палочку так взял да и посадил в землю, а она из себя корень пустила. Ишь теперь дерево какое райское вышло. Гущина… Сила-дерево. А сам-то без рук, без ног. Как кого умудрит Господь! А вот это дерево, по-моему, большая лапа зовется, потому что у него лист этакой».
Отец Макарий поведал В.И. Немировичу-Данченко, что на посещавших его келью паломников Дамаскин производил странное впечатление. Они ощущали, что, говоря с ними, Дамаскин думал о чем-то другом.
– В какую-то сокровенность прозирал…
Замечательно, что, разговаривая с посетителями, Дамаскин думал о чем-то другом. Хотя почему: о чем-то? Понятно – о чем.
Вспоминая свою жизнь в пустыньке, Дамаскин рассказывал, что к обедне он ходил в скит Всех Святых и, взявши антидор, спешил уйти, чтобы не вступить в разговор с кем-либо.
– Иначе, – говорил игумен Дамаскин. – Неделю или две не придешь в то состояние, в котором был до этого в пустыни.
Для сохранения безмолвия Дамаскин попросил, чтобы ему клали хлеб в условленном месте.
Были у отшельника и вериги, которые достались от схимонаха Порфирия с острова Бобылька.
– Станешь, бывало, класть поклоны, – рассказывал игумен Дамаскин, – железо так нагреется, что станет совершенно горячее. А другой раз прихватит за тело, да так больно! Зато на душе весело и спокойно. Ах, если бы так всю жизнь провести!
Рубашку Дамаскин никогда не снимал, пока она сама не сваливалась с плеч от ветхости…
«Общежительный монах не имеет не только вещественной собственности, но и воли», – писал, размышляя о Валаамском монастыре, святитель Игнатий (Брянчанинов).
Насколько было развито это совершенство в иноке Дамаскине, видно из истории, приключившейся в 1827 году.
По благословению игумена его келью навестили паломники и выпросили на память несколько ложек, вырезанных Дамаскиным из дерева. Гости предлагали деньги, но Дамаскин денег не принял, отдал ложки так. Вечером, уже готовясь ко сну, он нашел возле своего гроба синенькую пятирублевую ассигнацию.
Взяв деньги, Дамаскин немедленно отправился в монастырь. Нашел в гостином доме своих посетителей, вошел в номер и положил на стол деньги.
– Нехорошо, господа, монахов искушать! – сказал он и сразу же вышел из комнаты.
Тем не менее сам Дамаскин никогда не преувеличивал своих подвигов. Если случалось вспоминать о жизни в пустыни, чаще рассказывал о духовных немощах и слабостях.
Восхищение подвигами других пустынников и пренебрежение своими – не поддельное в Дамаскине, а искреннее.
Одно время в келье с ним жил схимонах Амфилохий. Тот самый, которого несколько лет спустя святитель Игнатий Брянчанинов порекомендует перевести с Валаама в какой-нибудь белорусский монастырь, поскольку человек Амфилохий трезвый и с пользой может быть употреблен, если представить ему должность, «могущую доставить пищу деятельности и некоторую рассеянность, которая… нужна для истребления признаков пустосвятства».
Вероятно, и Дамаскина смущала отвага, с которой взялся Амфилохий за умное делание. По шесть часов кряду, мог старец не вставать с места… Но и тени сомнения не возникло в Дамаскине. Ни единым жестом не выказал осуждения.
Просто, чтобы не смущать старца и не смущаться самому, прорубил еще одни двери в келью.
– Аз, грешный, так долго не мог сидеть… – сокрушенно рассказывал он. – Скучать начинал. Но когда нападет скука, выйдешь к озеру, сядешь в лодку, объедешь несколько раз кругом, пропоешь догматик да и домой… Повеселее станешь. А иногда всю ночь ложки работаешь…
Глава девятая
Мы уже упоминали о иеромонахе Варлааме, встретившемся в скиту Всех Святых с белобережскими старцами. Был Варлаам учеником старца Назария и любил безмолвие.
– Блазнюсь я на вас, – говорил он поначалу старцу Феодору. – Как это вы по целым дням пребываете в молве?
– Знай, братец, – отвечал Феодор. – Из любви к ближнему я два дня побеседую с ним на пользу душевную и пребуду несмущенным.
Так от белобережского старца и обучился иеромонах Варлаам «познавать различие путей смотрительных от общих»…
«Что есть слово таковых? – говорил святой Григорий Синаит. – Да не прогневаюся, рече, не прогневайся на брата, уклонюся же осуждения и празднословия, един живущи. Не веси ли друже, яко сия, ихже рекл еси, и подобная сим, смиряют паче и посрамляют человека, а не возвышают, якоже реша отцы: яко юности полезно есть подати. Тщеславие же и мнение, и лукавство, и сим подобная паче имут и напыщают. Сего ради лучше есть живущи с братом познавати свою немощь в меру, и за сие себя зазирающе молитися, кающеся пред Господем и очищатися вседневною благодатию Христовою, нежели тщеславие и мнение с лукавством внутрь носяще, их прикрывати и питати уединенным житием…»
В 1830 году, когда Дамаскин уже третий год жил в пустыни, Варлаама – игумен Ионафан скончался 22 января – избрали настоятелем Валаамского монастыря.
«Лишь ревность о благе родной обители, наветуемой смущениями от людей, приходивших в нее “не ради Иисуса”, понудила безмолвнолюбивого Варлаама согласиться поднять на свои рамена неудобоносимое для подобных ему любителей безмолвия бремя начальства».
Однако не рассчитал своих сил Варлаам.
Непосильно тяжким оказалось для него настоятельское бремя.
Причиною этому, прежде всего, были обстоятельства и, конечно же, характер самого Варлаама, не умевшего применяться к ним.
Всегда Варлаам говорил, что думал, и правдивость эта доставляла мучения прежде всего ему самому.
