Жизнь Человека - Леонид Андреев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Трусливые!
– Завистливые!
– Они боятся на нас смотреть.
– Чувствуют, что мы дома.
– Их нужно еще попугать!
– Человек будет благодарен!
– Пугайте их, пугайте!
– Го-го!
Кричат на Врагов Человека, смешивая крик «го-го» с хохотом. Враги жмутся друг к другу, боязливо и остро поглядывая по сторонам.
– Уходят! Уходят!
– Какая честь!
– Уходят!
– Го-го! Ха-ха!
– Ушли! Ушли! Ушли!
Шествие скрывается в двери с левой стороны. Наступает некоторое затишье. Музыка играет не так громко, и танцующие постепенно заполняют залу.
– Куда они прошли?
– Я думаю, что они прошли в столовую, там сервирован ужин.
– Вероятно, скоро пригласят и нас. Вы не видите никого, кто бы искал нас?
– Да, уже пора. Если сесть за ужин позже, то плохо будешь спать ночью.
– Должен заметить, что и я ужинаю весьма рано.
– Поздний ужин тяжело ложится на желудок.
– А музыка все играет!
– А они все танцуют. Я удивляюсь, как не устанут они.
– Как богато!
– Как пышно!
– Вы не знаете, на скольких особ сервирован ужин?
– Я не успела сосчитать. Вошел метрдотель, и мне пришлось удалиться.
– Не может быть, чтобы нас забыли!
– Но ведь Человек так горд. Мы же так ничтожны.
– Оставьте! Мой муж говорит, что мы сами оказываем ему честь, бывая у него. Мы сами достаточно богаты.
– Если принять в расчет репутацию его жены…
– Вы не видите никого, кто бы искал нас? Быть может, он ищет нас в других комнатах?
– Как богато!..
– Если не совсем осторожно обращаться с чужими деньгами, то, я думаю, можно стать богатым.
– Перестаньте, это говорят его враги…
– Однако среди них есть люди весьма почтенные. Должна сознаться, что мой муж…
– Однако, как уже поздно!
– Здесь, очевидно, произошло недоразумение! Я не могу допустить, чтобы нас просто забыли.
– По-видимому, вы плохо знаете жизнь и людей, если вы думаете так.
– Удивляюсь. Мы сами достаточно богаты…
– Кажется, кто-то звал нас?
– Это вам послышалось! Нас никто не звал. И я не понимаю, должна сознаться откровенно, зачем мы пришли в дом с такой репутацией. Знакомство нужно выбирать осторожно.
В двери показывается Лакей в ливрее:
– Господин Человек и его супруга просят почтенных господ пожаловать к столу.
Гости (поспешно подымаясь):
– Какая ливрея!
– Он нас позвал!
– Я говорила, что здесь недоразумение.
– Человек так мил! Они, наверное, еще сами не успели сесть за стол.
– Я говорила, нет ли кого-нибудь, кто искал бы нас.
– Какая ливрея!
– Говорят, что ужин великолепен.
– У Человека ничего не может быть плохо.
– Какая музыка! Какая честь быть на балу у Человека!
– Пусть нам позавидуют те…
– Как богато!
– Как пышно!
– Какая честь!
– Какая честь!
Повторяя, один за другим удаляются, и зала пустеет. Пара за парой оставляют танцы танцующие и молча уходят вслед за гостями. Некоторое время кружится еще одна пара, но и она вскоре уходит за другими. Но все с той же отчаянной старательностью играют музыканты.
Лакей тушит люстры, оставляя лишь одну свечу в дальней люстре, и уходит. В наступившем полумраке смутно колеблются фигуры музыкантов, раскачивающихся со своими инструментами, и резко выделяется Некто в сером. Пламя свечи колеблется и ярким желтоватым светом озаряет Его каменное лицо и подбородок.
Не поднимая головы, Он поворачивается и медленно, через всю залу, спокойными и тихими шагами, озаренный пламенем свечи, идет к тем дверям, куда ушел Человек, и скрывается в них.
Опускается занавес
Картина четвертая
Несчастие человека
Четырехугольная большая комната мрачного вида: гладкие темные стены, такой же пол и потолок. В задней стене два высоких восьмистекольных незанавешенных окна и низенькая дверь между ними; такие же два окна в правой стене. В окна смотрит ночь, и когда распахивается дверь, та же глубокая чернота ночи быстро взглядывает в комнаты. Вообще, как бы ни было светло, в комнатах Человека огромные темные окна поглощают свет. В левой стене одна только низенькая дверь, внутрь дома; у этой же стены стоит широкий диван, обитый черной клеенкой. У окна направо рабочий стол Человека, очень простой, бедный: на нем тускло горящая лампа под темным колпаком, желтое пятно разложенного чертежа и детские игрушки: маленький кивер, деревянная лошадка без хвоста и красный длинноносый паяц с бубенцами. В простенке между окнами старый книжный шкаф, совершенно пустой, разоренный, заметны пыльные полосы от книг – видно, что их унесли совсем недавно. Один стул. В углу, более темном, чем другие, стоит Некто в сером, именуемый Он. Свеча в его руке не больше как толстый, слегка оплывший огарок, горящий красноватым колеблющимся огнем. И так же красны блики на каменном лице и подбородке Его.
Единственная прислуга Человека, Старуха сидит на стуле и говорит ровным голосом, обращаясь к воображаемому, собеседнику:
– Вот и снова впал в бедность Человек. Было у него много дорогих вещей, лошади и экипажи, и автомобиль даже был, а теперь нет ничего, и из всей прислуги осталась я только одна. В этой комнате и в других двух есть еще хорошие вещи – вот диван, вот шкап, а в остальных двенадцати нет ничего, и стоят они пустые и темные. И днем и ночью бегают в них крысы, дерутся и пищат, люди их боятся, а я нет. Мне все равно.
Давно уже висит на воротах железная доска, где написано, что дом продается, но никто не покупает его. Уже проржавела доска, и буквы на ней стерлись от дождей, а никто не приходит и не покупает, никому не нужен старый дом. А может быть, кто-нибудь и купит тогда пойдем искать другого жилища, и будет оно совсем чужое. Госпожа станет плакать, заплачет, пожалуй, и старый господин, а я нет. Мне все равно.
Вы удивляетесь, куда же девалось богатство, не знаю, может быть, это и удивительно, но только всю жизнь жила я у людей и видела часто, как уходили деньги, потихоньку уплывали в какие то щели.
Так и у этих моих господ. Было много, потом стало мало, потом совсем ничего; приходили заказчики и заказывали, потом перестали приходить. Спросила я однажды госпожу, отчего это так, а она ответила: «Перестает нравиться то, что нравилось; перестают любить, что любили». Как же это может быть, чтобы перестало нравиться, раз уже понравилось? Не ответила она и заплакала, а я нет. Мне все равно. Мне все равно.
Пока платят они мне, живу у них, а перестанут платить, пойду к другим и у других жить буду. Стряпала я им, а тогда другим стряпать стану, а потом и совсем перестану – старая стала и вижу плохо. Тогда выгонят они меня и скажут: ступай куда хочешь, а мы другую возьмем. Что ж? Я и пойду, мне все равно.
Вот удивляются мне люди: страшно, говорят, жить у них, страшно по вечерам сидеть, когда только ветер в трубе свистит да крысы пищат и грызутся.
Не знаю, может быть, и страшно, но только я не думаю об этом. Зачем? Они вдвоем, у себя сидят и смотрят друг на друга и ветер слушают, а я у себя на кухне сижу и тоже ветер слушаю. Разве не один ветер свистит в наши уши? У них так бывало, что придут молодые люди к ихнему сыну, и тогда все смеются, поют, ходят в пустые комнаты крыс разгонять, а ко мне никто не приходит, и сижу я одна, нее одна. Не с кем разговаривать – так я с собою говорю, и мне все равно.
И так у них плохо, а третьего дня и еще несчастье случилось: пошел молодой господин гулять, а шляпу набок надел и волосы выправил, как молодец, а злой человек взял из-за угла и бросил в него камнем и разбил ему голову, как орех. Принесли его, положили, и лежит он теперь, умирает – а может быть, и жив останется, кто знает. Плакали старая госпожа и господин, а потом взяли все книги, на воз положили да продали. Теперь сиделку на эти деньги наняли, лекарства взяли, даже винограду купили. Вот и пригодились книги. Но только не ест он винограду, даже не смотрит на него – так и стоит возле, на блюдечке. Так и стоит.
В наружную дверь входит Доктор, мрачный и очень озабоченный.
Доктор. Туда я попал? Вы не знаете, старушка? Я доктор, у меня много посещений, и я часто ошибаюсь. Туда зовут, сюда зовут, а дома все одинаковые, и люди в них скучные. Туда я попал?
Старушка. Не знаю.
Доктор. Вот я посмотрю на записную книжку. Не у вас ли ребенок, у которого болит горло и он задыхается?
Старушка. Нет.
Доктор. Не у вас ли господин, подавившийся костью?
Старушка. Нет.
