Опаленная юность - Зоя Смирнова-Медведева

— Кто это, Маша? — тихо спросил Самусев, пришедший в себя, очевидно, от боли, когда санинструктор перекладывала его на плащ-палатку.

— Кожевников. [36]

— Жив?!

— Жив!

— Тогда вот что. Тащи его первого. А мне на всякий случай оставь оружие, — сказал Самусев.

— Не могу, товарищ лейтенант.

Самусев сильным рывком, застонав, скатился с плащ-палатки.

— Что вы делаете?!

— Кабы не он, Маша, ты меня и такого бы не волокла. У Кожевникова раны посерьезней...

Последние слова Самусев произнес еле слышно. Нелегко дался ему рывок. Он снова впал в забытье.

Маша Иванова растерялась. Тащить обоих сразу она не могла. Выполнить приказ лейтенанта и оставить его, второй раз потерявшего сознание, вблизи вражеских позиций — тоже нельзя. Девушка с трудом вынула из руки Кожевникова кортик, стала перевязывать раны — плечо, бедро, голову. Как ни бережны были прикосновения санинструктора, Кожевников очнулся от боли.

Перевязав Кожевникова, Маша немного подтащила раненого к нашим траншеям. Потом поползла к Самусеву, подтащила его. Так и добралась с обоими до окопов.

Было уже за полночь, когда вернувшийся санитар передал Ивановой, что раненые, в том числе командир роты, благополучно доставлены в Инкерманские штольни, где размещается полковой госпиталь.

Мы обе с нетерпением ждали этого известия. Я помогала Маше подготовиться к завтрашней тяжелой работе.

Управившись с делами, Иванова вытащила из-за голенища узкий сверток, обернутый марлей, и быстро развернула его.

— Полюбуйся, Зоя! Этот кортик был в руках у Кожевникова.

— Сестрица, покажите! — взмолился лежавший поблизости Титов. — Ну да, тот самый! — возбужденно заговорил он, разглядывая кортик. — И синий камень в рукоятку вделан. По камню узнал: сверкнул перед глазами, когда я сцепился с фашистом. Едва не приколол он меня тогда. Хорошо, человек один вовремя подоспел, спас от неминучей смерти... Теперь и фамилию [37] его узнал. Кожевников, значит. Ну спасибо, друг! В долгу перед тобой не останусь!

* * *

Наступил Новый год.

Немцы вели себя более или менее тихо. Действовали с обеих сторон главным образом саперы и снайперы.

В первых числах января нас собрали в просторной землянке разведчиков: хозяева ушли на выполнение боевого задания. Здесь были политруки рот, комсорги и агитаторы со всего полка.

С рассказом о славных традициях, сложившихся в части, носящей имя легендарного Чапая, выступил комиссар полка Григорий Иванович Цапенко. Горячо, взволнованно говорил комиссар. Каждое его слово западало в сердце и душу.

Долго не смолкали в землянке аплодисменты.

Самарский, стоявший рядом со мной, сказал негромко своему соседу — разведчику Николаю Сизову:

— Молодец комиссар! Я вроде все книжки о Чапаеве прочитал, а того, о чем говорил комиссар, там нету. Крепко запомнил я его слова. Будет что рассказать бойцам!

— Верно, — отозвался Сизов. — Только вот хватит ли у меня огонька, чтобы так рассказать своим ребятам?.. А слова я тоже крепко запомнил. Но не в одних словах дело. Надо сердце комиссарское иметь. А такое дано не каждому...

После этого собрания в землянках, дзотах и дотах появились скромные, в меру сил и находчивости оформленные боевые листки. В каждом обязательно был портрет Чапаева. Нашлись среди солдат художники. А отделения, где не оказалось умельцев, вырезали портреты из газет и журналов.

Кто-то из бойцов написал новые, чапаевские, слова на мотив очень популярной тогда песни «Раскинулось море широко». Не стану утверждать, что стихи были безупречны. Но они точно выражали чувства и мысли бойцов. Звучали они примерно так:

Раскинулось море широко

У крымских родных берегов.

Стоит Севастополь, как сокол,

С врагами сразиться готов. [38]

Надежно прикрыли наш город родной

Моряк, пехотинец и летчик.

У мощной стены обороны стальной

Могилу находит налетчик.

Нам холод и зной не помеха в бою,

Мы свыклись с дождем и ветрами.

Чапаева дети не дрогнут в строю,

И будет победа за нами!

Смелее, друзья, на решительный бой,

Нас Родина-мать не забудет.

Навеки, Чапаев, мы вместе с тобой —

Простые советские люди...

А однажды поздним вечером по приказу командования лучшие бойцы и командиры временно покинули передовую. Им была предоставлена высокая честь — просмотреть кинофильм «Чапаев», лента которого чудом уцелела и сохранилась в осажденном городе.

Киносеанс состоялся в Инкерманских штольнях.

День перед тем выдался трудный. Многие, кто по праву могли присутствовать на просмотре, пали в стычке с фашистами. Когда наконец на передовой наступило обычное вечернее затишье, бойцы-счастливчики с помощью товарищей особенно тщательно привели себя в порядок. Посещение кино было беспримерным фактом в нашей фронтовой жизни. И естественно, что представитель каждого отделения старался не ударить лицом в грязь.

Наконец, напутствуемые товарищами, бойцы отправились в «увольнительную». Дорога к штольням была известна: там находился госпиталь.

Трогательно и торжественно прошел вечер. До начала фильма то и дело слышались радостные восклицания. Ветераны обороны узнавали друг друга, шутили, что, мол, первый раз попали в госпиталь на собственных ногах и не за тем, чтобы подлечиться.

Застрекотал кинопроектор. На экране из простыней появились знакомые титры.

Мне показалось, что сам воздух в штольне был насыщен в те минуты лютой ненавистью к врагу, нарушившему нашу прекрасную жизнь.

Многое вспомнилось в первые минуты фильма... Это и создало в зрительном зале какую-то удивительную атмосферу. Бойцы, сидевшие с винтовками и автоматами, [39] стали как бы непосредственными участниками событий. Ведь всего несколько часов назад они так же бежали навстречу врагу, чтоб отбросить и смять его...

Я видела, как руки сильнее сжимали оружие, а взгляды становились строгими, будто прицеливающимися. Гул проходил по рядам. Напряжение достигло предела, когда на грозно молчавшие позиции чапаевцев двинулись под барабанный бой в «психическую» атаку каппелевцы.

В зале не было, пожалуй, бойца, который бы не пережил подобного наяву. Может, «психические» атаки немцев выглядели не так помпезно, как в кино, но гитлеровцы не прочь были попытаться припугнуть русского солдата «прусским презрением к смерти». Только на поверку выходило, что вся хваленая фашистская выдержка — от алкоголя и наркотических средств.

Мелькают последние кадры.

Легкий всплеск на воде — и вражеская пуля уносит из жизни Чапая...

Мчится красная кавалерия. Помощь подоспела! Трепещите, белые гады!

В приподнятом настроении возвращались бойцы на передовую. В тот вечер каждый еще и еще раз с гордостью чувствовал, что такое чапаевцы!

* * *

Прямо из Инкерманских штолен я отправилась в землянку разведчиков. Надо было дождаться их возвращения. Помогая Маше Ивановой, я выполняла и обязанности санинструктора.

Разведчики ушли еще вечером. Группу повел Василий Кожевников, недавно возвратившийся из госпиталя.

Ждать мне пришлось недолго. В траншее послышался шум. Первым в землянку ввалился долговязый гитлеровец со связанными руками и с замотанной женским платком головой. Пугливо озираясь, он остановился у входа.

Потом ребята внесли на плащ-палатке раненого. Я сразу узнала его — это был снайпер Володя Заря. Но с разведчиками он не ходил. [40]

— Что случилось? — спросила я.

— Давай, сестренка, по порядку. Сначала дело, — басом сказал Кожевников.

Он снова выглядел здоровяком, словно и не было тяжелого ранения. Только когда я перевязала снайпера, Кожевников добавил:

— Мы с Сизовым наткнулись на него на обратном пути. Лежал в обнимку с мертвым фашистом.

...Едва наступали сумерки, Володя Заря обычно отправлялся на охоту. Он пробирался ползком на ничейную полосу и устраивался в заранее оборудованной засаде.

Ничейная полоса, где действовал Володя, представляла собой голое место с расщепленными пнями, с остатками скошенного орудийным и пулеметным огнем кустарника, с грудами камней и множеством разнокалиберных воронок, припорошенных снегом.

В тот день, когда случилась беда, снайпер благополучно миновал большую часть пути. Ему оставалось проползти буквально несколько метров до груды заснеженных камней возле трех тонких расщепленных пеньков, где находился «секрет». В сумерки, как известно, освещение быстро меняется и очертания предметов расплываются, теряют привычную форму. Володе тоже показалось, что груда камней, за которой он прятался много дней, стала вроде более пологой. Пригляделся внимательнее — все, как было, но за камнями что-то едва заметно шевельнулось.