Кража молитвенного коврика - Фигль-Мигль

Не поехал я в морг, злые у меня о нем воспоминания.

Открыл словарь посмотреть, что там умного сказано об изяществе, а попалась «изъеда» — беда, напасть, горькое житье от обид. Ну да, думаю. Чем тоньше человек, тем больнее он рвется.

Что же делать, о Петронии рассказывать? Состоял при Нероне законодателем изящного вкуса; день посвящал сну, ночь — делам и наслаждениям. Тыры-пыры, вынужденная смерть за пиршественным столом. «В завещании своем он не льстил, подобно многим погибающим, ни Нерону, ни кому-либо из власть имущих, но перечислил в нем все бесчинства властителя, а затем послал всё это Нерону за своею подписью». То-то, я думаю, Нерон глаза выпучил.

Всё это, конечно, замечательно, но некоторые вещи твердишь миру из голого спортивного интереса, либо по инерции, и я бы мог найти себе лучшее занятие, нежели перелагать Тацита для детей и домохозяек. Тациту не убудет, детям не прибудет, и только какой-нибудь хороший человек, ценитель изящного, бесполезно рассердится, зачем я классическую литературу поганю. Надо, дескать, уметь посвящать сну не одни дни, но и ночи тоже.

Забиться в самый тихий и темный угол мироздания, перебирать цветные стекляшки и каждую минуту помнить, что нет такой двери, которую нельзя было бы высадить. Не придавай слишком большого значения венку на своей голове, помни, что над ней всегда занесен римский сапог! Тогда, действительно, лучше пировать с тираном, просвещать его, как зверя на арене, быть философом подле трона, мартышкой в роли укротителя тигров. Почему нет?

Вот сидишь, составляешь для тигра культурную программу; несешь ему свои брюлики. О, привет, Нерон. Посмотри, какая прелесть: блеск, нега, обольщение, игра света, ума, воображенья. Нерон рожу воротит; у Нерона игры другого масштаба или просто нехорошо поутру. А что, спрашиваешь, звери-то твои сыты? Друг народа, отец отечества, распорядитель ферментов, микроэлементов и адреналина, проявляешь заботу о вверенном поголовье? Упс! И кто за язык тянул? Какая печаль.

Какая печальная книга, говорит Нерон, отворачиваясь.

Это я уж сразу решил, что подобную добродетель можно сыскать только в борделе. Стой, говорите вы, чего врешь? Если бы это было скромное, вечноженственное — тогда да, конечно. Бордель и рифмуется с чем-то таким, нежным: газель, свирель, ритурнель, венок сонетов. А бывает — посмотришь на проститутку, и выражение ее лица покажется презрительным, как на старинных испанских портретах. Ну что, идешь домой, проводить гендерные исследования.

Особенно смущала меня запятая.

Ближайшей ночью я приснился себе в виде эльфа с крылышками, сидящего на плече у одной мне известной особы. Сон обещал быть эротичным, но, даже находясь в измененном сном сознании, я понимал, что, при всем эротизме, половой акт в таких условиях невозможен. Это было ужасно.

Мне приснился чужой оргазм. Женщина тряслась в моих руках, как колокольчик, а я — ну совсем, абсолютно — ничего не почувствовал. Это было обидно. Но не каждому снятся чужие оргазмы.

И, наконец, приснилось, что я большой знаток по части китайских иероглифов. Я что-то красиво и быстро писал во сне этими иероглифами. Проснувшись, я понял, что пора подумать о вечном, как сделал это гениальный писатель Л. Н. Толстой на закате собственной сексуальной карьеры. Грязный старикашка. Раньше надо было претворять волнение плоти в благочестивые раздумья.

Нотабене. Как бы тогда сразу настали покой и воля. Человечество идет своим прежним недобрым путем, а он, труженик, сидит да пишет, в окошко поглядывает. И вдохновение, как кровь, снует между головой и гениталиями.

Всё это жевано-пережевано, но я, как дешевый популяризатор, не утерпел. Да и пугающие гендерные исследования еще впереди, я должен себя как-то взбодрить. Поговорить о личном.

Известно, что искусству следует отдавать не только часы досуга и пенки амбиций. Искусству, как родине, порядочный человек отдает самое дорогое, что у него есть. Назовите это «жизнью» или «бессмертной душой», в зависимости от того, какое из имен способности вожделеть считаете абсолютной ценностью, только не подумайте ничего дурного. Если нормальные люди направляют свои желания друг на друга, это еще не означает, что беспредметные вожделения поэтов или аскетов ненормальны.

Сновидцы, неженки, святые, тщеславные, гордецы, фантазеры, богоискатели, бомбометатели — глупо думать, что кто-то из них может обрести счастье в постели своей мечты — особенно если их уложить туда силой. Мечтать имеет смысл только о недостижимом. А имеет ли смысл мечтать? Сомнительно. Но для некоторых это единственная возможность примирить совесть с рассудком, рассудок — с реальностью, а себя — с собою же. Так ведь бывает: томишься, беспокоишься — и это и есть твой покой. Как так? Наверное, диалектика.

Люди искусства, к сожалению, пренебрегают философией, и если могут пересказать какие-то более или менее интересные детсадовские истины, то и те переврут. Они интересуются только собой — но поскольку интересоваться там особо нечем, то и результаты предпринятых психологических излишеств малоблестящи.

Нельзя так нецензурно обращаться с читателем. Для нецензурного обращения существуют музы в ассортименте.

Сожительство с музой (говоря по-простому, сублимация) снабжено, как и всё на свете, приличествующими терниями. Сначала! А потом… Вопрос о супружеском счастье сам по себе занимателен, но лично я убежден, что браки заключаются людьми с какой угодно целью, только не с целью быть счастливыми. И это правильно. Кроме счастья, у человека есть много других обязанностей.

Вот, значит, живем. Муза — как обычная сварливая жена, но много хуже. И что уж совсем ни в какие ворота — в недобрый час заката и уныния (потому что к этому часу всё уходит в песок: и молодость, и мечты, и задор, и даже талант), когда, думаешь, наконец-то переведем дух, сварливо, мирно состарившись друг подле друга, эта дрянь тебя бросает. Уходит к другому, на тридцать, сорок или пятьдесят лет моложе. На что ты ему сдалась, плачешь ты, старая обрюзгшая жаба, посмотри на себя в зеркало! Смеется. Смотришь вместе с ней — и протираешь глаза. Она опять Дориан Грей во всем блеске красоты и юности, а ты — его же портрет, по-прежнему старый и мерзкий. Не уходи, бормочешь, не покидай меня так безжалостно, совсем одного, полумертвого. «Да на что ты мне?» — отвечает. Был бы ты молодой или труп, но ты не холоден и не горяч, а только тепл. И изблюю тебя из уст Моих.

И ты, полумертвый, понимаешь, что не с Богом всю жизнь разговаривал, а с обычной б…..

Такое вот откровение.

Нотабене. Граф Кейлюс поехал в Италию без всякой цели, развлечься, а вернулся с желанием посвятить жизнь науке и искусству.

Да. Однажды зимой в нашем подъезде был пожар. Представляете: жуткая вонь, окошко откроешь — жуткий холод, под окошком, вселяя надежду, стоит красивая пожарная машина — а я сижу, смотрю по телевизору «Любовь холоднее смерти». И к концу мероприятия я понял, что не люблю раннего Фасбиндера. Кроме того, смысл названия остался мне неясен. Кроме того, этот фильм навсегда закрепился в моем ассоциативном ряду подле тяжелого запаха гари.

Да. Может, я несерьезно отнесся к поставленной задаче, но в настоящий бордель не поехал. Может, я уже родился с означенной добродетелью. (Нет; хорошо помню, что это не так.) По крайней мере, кроме запятой, меня в ней уже ничто не смущает.

Да. Бордель, коктейль, а война полов тут вообще ни при чем. Тут скорее бы сгодилась какая-нибудь теория собственности. Ведь написал Адам Смит, помимо прочего, «Теорию нравственных чувств», почувствовал связь. Жаль, что он не написал о природе и причинах богатства душ, среди которых, как и среди народов, всякое крупное состояние наживается на основе первоначального грабежа. Не будешь грабить — ограбят тебя, или нужно отказаться от общения с людьми, пусть посягают только на кошелек. Собственная душа, в итоге, ничем не прирастет, зато успокоится. Нигде, кроме как в любящем доме. (Это, кажется, реклама линолеума. А я вот хотел бы увидеть красный коврик во всю лестницу. И лестницу шириной в полдома. И швейцара в ливрее, и яркую люстру. И, конечно, чтобы девки были в шелковых вечерних платьях до пят, и цвета бы перепутались с запахами, и я бы где-нибудь там запутался навсегда, в шелковом чужом подоле. Всё перепуталось, и сладко повторять.)

Всё перепуталось.

А потом я заболел, и свет погас. Протянувшись в постели, кашляя, задыхаясь, мокрый и жалкий, я думал только о том, как бы пережить ночь и раннее утро, и уже не мог переживать. Таким призрачным стал настоящий мир, такими настоящими стали призраки — сами знаете, как это бывает в бреду.

Я представлял себя стариком: сморщенным, согбенным. Вот я иду с палочкой. Щурю глазки. У меня болит спина, и глазки плохо видят. Я спотыкаюсь. Меня бранят, когда я лезу под ноги, и смеются, когда я ворчу. Может быть, я всю жизнь промахал кайлом где-нибудь в каменоломне, приобрел бесценный жизненный опыт. И впечатления. И болезни в позвоночнике. Я отбрасываю палочку и стараюсь распрямиться. Позвоночник у меня больной и без кайла, а бесценный опыт — опыт десяти литров вишневого варенья — мне нужен не больше грыжи.