Безмужняя - Хаим Граде

Жена винит Учение и его знатоков в том, что ему, ее мужу, не улыбнулась удача. Но он сам винит себя еще больше — за то, что стал раввином, а не ремесленником, как отец. Он вынужден жить на подаяния зареченских прихожан и на те гроши, которые виленский ваад платит ему. За жалованьем он отправляет сына. Сам он не ходит в ваад ни за деньгами, ни на заседания. Его не приглашают. Он знает, что на окраинах Вильны есть и другие раввины и проповедники, и больше, чем он получает из раввинской кассы, ему платить не могут. Но ходатайствовать, чтобы его назначили кагальным раввином[41], законоучители могли бы. Однако они возражают, говоря, что ради молодого человека, который своим поведением подрывает уважение ко всем виленским раввинам, они не обязаны и не станут выслушивать упреки руководителей общины в том, что в Вильне, мол, слишком много духовных наставников. Так не лучше ли было бы, если бы он стал таким же ремесленником, каким был его отец?

Реб Довид тонет в черных волнах мглы. Тени у его ног поднимаются выше, виснут на плечах и тянут книзу. Он чувствует, что у него кружится голова и подгибаются колени. Сегодня он весь день ничего не ел, а сейчас выстаивает долгую молитву. На чем же он остановился? Реб Довид убирает руки от глаз, размыкает слипшиеся веки и поворачивает голову к амуду, как будто бы поминальная свеча может подсказать ему, на чем он остановился. Да, он молился об исцелении, просил о полном исцелении жены и ребенка, а мысли увели его к старому спору с виленскими раввинами. Он шепчет следующие молитвы Шмоне эсре, но не может сосредоточиться, и в размышлениях его появляется реб Лейви Гурвиц. Вместо ласкающих душу речей Торы до него доносится теперь из арон-кодеша раздраженный и высокомерно-насмешливый голос реб Лейви, обвиняющего его на заседании ваада в том, что он пытается стать новым реб Исроэлем Салантером.

— Верни нам судей изначальных, Господи! Ох, наши судьи! Всели в сердца виленских раввинов и в сердце реб Лейви Гурвица чувство справедливости ко мне! Господь наш на небесах, Ты ведь знаешь правду, знаешь, что не гордыня заставила меня совершить это; я поступил так из жалости к голодным еврейским детям.

Ему кажется, будто распахивается завеса, и он слышит, как шепчет ему пречистое Пространство:

— Сын Мой, покорись соратникам своим, раввинам. Скажи им: согрешил я. Покайся, что не имел права решать по своему усмотрению. Скажешь им так — и простят они тебя полным прощением и примут в среду свою. Тогда и домашние твои, и прихожане проникнутся почтением к тебе. И сможешь ты прийти к ним и наставлять их, чтобы не предавали они забвению меня, Тору, и не буду я мерзнуть в своей мантии, и не будут мыши грызть осиротевшие книги вымершей ешивы реб Исроэля Салантера. Ступай к раввинам! Там, в раввинском суде, сидели еще их деды, и сами они состарились там. Ты же в Вильне чужой, ты самый молодой среди них, — и восстал против них. А реб Лейви Гурвиц — великий страдалец, быть может, он страдает еще больше, чем ты. Семья твоя с тобой, жена и ребенок еще могут стать здоровыми, твой Иоселе еще может обратиться к Торе. А жена реб Лейви сидит в сумасшедшем доме еще с той поры, когда ты был ребенком. И дочь его оказалась там же, где находится ее мать, и нет никаких надежд на их выздоровление. А посему не таи зла на него в сердце своем. Пойди к нему и скажи, что ты совершил ошибку. И он расплачется и первым посочувствует тебе в горестях твоих.

— Нет, нет, не пойду! — сжимает реб Довид губы, сдерживая дрожь и судороги. — Не покорюсь и не стану просить прощения. Правда на моей стороне! Справедливость, Закон и милосердие на моей стороне! Нет, я не совершил ошибку! Все, что я говорил и делал, вершилось по заповедям Моисея! Я не стану слушать ни раввинов, ни реб Лейви Гурвица. И если Создатель на их стороне, так я Его Самого призову к ответу перед Высшим Судом! А если Высший Суд признает правыми их, не меня, то буду я пропадать в геенне до скончания веков, но не раскаюсь в том, что совершил! Если всего один человек принес на злотый[42] больше, чем принес бы без моего приказа идти за деньгами в субботу — значит, я не совершил ошибку. Если посылки были отправлены хоть на полчаса раньше благодаря шуму, который поднялся из-за этого моего разрешения; если хоть ломтик хлеба дошел до голодного еврейского ребенка минутой раньше — я спас не только еврейское дитя, я спас честь Творца и твою честь, честь Торы, чтобы никто не мог сказать, что наше Учение бесчеловечно и безжалостно! Прав я, я! Если бы нужно было пожертвовать всего лишь моей честью — я распростерся бы во прахе перед реб Лейви Гурвицем! Но я не желаю, чтобы во прахе простиралась перед ним правда. А несчастья его меня не потрясают. Из-за них он жесток с людьми. Я же стремлюсь не столько облегчить несчастья, сколько соблюсти Закон, цель которого — облегчать бремя жизни человеческой, как сказал реб Хаим Брискер[43]. Нет, я не раскаиваюсь и не пойду просить прощения.

— Если ты так много берешь на себя, ты не должен сетовать на то, что все восстали против тебя. Ты сам увенчал себя короной и сам правишь в собственном мире. А потому принимай как должное страдания и позор, которые ты претерпел и еще будешь претерпевать, — слышит реб Довид таинственный голос, постепенно удаляющийся от него, словно свиток Торы в арон-кодеше неведомым образом уплывает в другие миры.

Реб Довид закончил молитву и устало опустился на скамью; он подпирает ладонью лоб и снова задумывается.

Спор с ваадом тихий, даже реб Лейви не преследует его в открытую. Никто ничего не предпринимает против него, однако никто и не помогает. Зато моэл Лапидус преследует открыто и до полного уничтожения. Ходит по городу и внушает всем, что полоцкий даян — безбожник, большевик, и потому, заботясь о России, он велел принести деньги в субботу. Моэл Лапидус из семьи Рокеах без конца цитирует изречения мудрецов, благословенна их память. Сразу видно, говорит он, каков этот полоцкий даян, по сыночку, этому сокровищу видно! Сын сотворен по образу отца, говорит Гемора. А сын — отцова косточка — водится с уличными мальчишками! Многие горожане согласны с моэлом, да и среди зареченских прихожан уже появились его сторонники. Старосты Зареченской синагоги давно косятся на своего раввина — ведь ваад не хочет с ним дела иметь. А в последнее время оскудела рука даже тех прихожан, которые всегда одаривали его в канун праздников. Но моэлу и этого мало. Он поклялся выжить полоцкого даяна из Вильны!

— Объяли меня воды до души моей! — шепчет реб Довид и удивляется, что ладонь вдруг стала мокрой. Слезы так незаметно катились по его лицу, что он почувствовал их, только когда они скопились в бороде, в уголках рта. Долгая молитва не облегчила сердце. Сердце требовало не тихой молитвы, а крика до самых небес, и реб Довид принялся взывать в синагогальном мраке:

— Милосердный, Откликающийся беднякам, отзовись! — надрывный напев течет в тишине ночи, вопль вздымается волнами, потом затихает, и в синагоге становится еще тише.

— Милосердный, Откликающийся сердцам сокрушенным, откликнись! — взывает он еще громче, и снова вопль затихает, подобно крику над пустынными водами. — Господь всемилостивый, ответь и мне!

Пламя поминальной свечи мечется, словно проснулась в нем душа покойного, разбуженная воплем. Огромная черная тень, вырвавшись из-под ног реб Довида, прыгнула и повисла на люстре, посреди потолка.

— Милосердный, Откликающийся душам поникшим, откликнись! — раскачивается реб Довид. — Господь всемилостивый, ответь и мне!

Он слышит тихий протяжный плач; робкий женский голос отвечает ему из темноты. Реб Довид резко оборачивается: не Тора ли отозвалась плачем на вопли его? Но всхлипывания доносятся от входной двери, среди скамей он различает человеческую фигуру. Свеча освещает слабым красноватым светом голову, покрытую черным женским платком. Ему мерещится Тора во вдовьих траурных одеждах, Тора — покинутая невеста, представшая перед ним в темной пустой синагоге.

— Кто здесь? — кричит он не своим голосом.

Новое испытание

Когда Мэрл вошла в синагогу, ее со всех сторон обступили тревожная тишина и темнота. Потом ее глаза привыкли к полумраку, и она различила арон-кодеш и стоящего возле него человека, обращенного лицом к стене. Она знала со слов Калмана, что раввин остается в синагоге позже всех, и поняла, что это он. Дожидаясь конца молитвы, Мэрл предалась своим мыслям: жаль, что она не праведная еврейка, как ее мать, и никогда не читает женские молитвы. Наверно, становится легче, когда изливаешь душу перед Богом. Конечно, Калман прав, что не хочет жениться без разрешения раввина. Он преданный, благородный человек, он заботится о ее счастье.

Мэрл увидела, что раввин закончил читать Шмоне эсре и опустился на скамью. Она хотела подойти к нему, но подумала, что может напугать его, ведь он не видел, как она вошла. Лучше уж выйти и подождать у ворот. И вдруг она услышала исступленный вопль из угла. Раввин произнес какие-то слова на святом языке и затем повторил на идише: «Господь всемилостивый, ответь и мне!» Мэрл почувствовала, что из ее горла рвется крик; так ветер при пожаре несет огонь от одной горящей лачуги к другой. Она закусила губу и промолчала. Но стоящий в углу синагоги раввин заплакал еще громче и вырвал из ее безотрадного сердца рыдания, которые она подавляла долгие годы. Испуганный раввин крикнул: «Кто здесь?» — и она, плача, пошла к нему через темную синагогу: