Камень - Станислав Родионов

— Уж так и подлец?

— Эгоистичный себялюбец.

Видимо, его лицо отразило далёкое недоверие, отчего она заговорила быстро, как спохватилась:

— Он старше меня на шесть лет, до двадцати восьми не женился. Мама не разрешала, а ему было удобно — жил на всём готовеньком…

— А вы как выросли? — попытался он охладить быстроту её слов.

— Тоже за бабушкой. Но уж если вышла замуж… Он зовёт меня так: «Моё любимое существо». И вот его любимое существо приходит с работы. Он целует мне ручку и садится решать шахматные этюды. Он, видите ли, интеллектуал. А его любимое существо моет, варит и гладит. Ручку женщине поцеловать легче, чем вымыть посуду…

Рябинину казалось, что Жанна говорит не о том, поэтому терпеливо ждал, когда её речь пойдёт о главном. Ведь было же оно в их семейной жизни. Но она умолкла, словно исповедь её кончилась.

— Сколько вы прожили?

— Три года.

— Жанна, но ведь всё рассказанное вами — мелочи, ерунда. Вы мало прожили, он ещё десять раз переменится.

— Я не сказала вам одну «мелочишку»… Он дома не ночует.

— А где он ночует?

— Где ночует мужчина, если не ночует дома?

— Мало ли где. У приятеля, у родителей, в вытрезвителе…

— Он ночует не у приятеля, не у родителей и не в вытрезвителе, сказала она с облегчившей её откровенностью.

Рябинин вздохнул, пряча взгляд в топаз, — ему показалось, что её покатые плечи бессильно дрогнули.

Жизнь, величайшая искусница, сочинила для людей сонмища неповторимых социальных историй. И только перед любовью у неё опускались руки придумывала случаи похожие, как работала на штамповочной машине. Или любовь у всех одинакова? Вот ещё одна семья банально распадается…

Рябинину нравились люди, прошедшие жизнь вдвоём до глубокой старости. У него безвольно замирало сердце, когда он видел двух старичков. Прожившие отпущенное им время и всё пережившие, аккуратные, чистенькие, вежливо брели они по улице, сосредоточенные на какой-то единой и никому не доступной мысли. Она бессильно опирается на него, на мужчину; он бессильно поддерживает её, женщину, — и все сами, с достоинством, не прося ни помощи, ни сочувствия. Рябинину тогда хотелось на минуту стать немужчиной и поплакать — по дочке, по жене, по себе, и ещё по кому-то и по чему-то, неведомому ему.

— А как вы жили сначала? — попытался он увести её к лучшим дням.

— Нормально, ответила она без выразительности.

— Вы учились вместе?

— Нет, мы познакомились на пляже.

— Как на пляже?

— В доме отдыха. А что?

— Да ничего.

Не в мытарстве и не в горе; не на работе и не в учёбе; не в лесах, полях и горах; не в экспедиции, не в путешествии и даже не в турпоходе — на пляже. Может быть, Рябинин и ошибался, но такие браки он считал заведомо бесплодными, как выращенный цветок под банкой.

— Нам все завидовали, — сказала она голосом, затуманенным воспоминанием.

И губы ослабели, и глаза утратили пугавший его блеск. Рябинин ждал уже не главного, а рассказа о том жарком времени, которое сумело и теперь согреть её лицо.

— Отец Георгия был против нашего брака. Но Георгий его не послушал. Мы сняли комнату, накрыли скромный стол и собрались ехать в загс. Вдруг входит его отец, глаза горят, вид страшный… Подошёл к столу, схватил блюдо с огуречным салатом да и перевернул на скатерть. «Не позорь меня!» Вышли на улицу — стоит десять такси. Мы поместились и в шести, а четыре машины шли пустые, на всякий случай. После загса отец повёз всех в ресторан, где снял отдельный зал. Гуляли до утра. Директор ресторана получил сто рублей, не пошёл домой и руководил персоналом лично. В конце свадьбы отец подал Георгию бокал шампанского и сказал последний тост. Когда Георгий выпил, то со дна бокала достал ключи от однокомнатной кооперативной квартиры. В неё мы и поехали. Она была чудесно меблирована. Полная чаша. Ковры, телевизор, посуда… Даже продукты в холодильнике…

Рябинин не верил своим глазам — перед ним сидела вдохновенная женщина. Лёгкая краска облила вершинки скул. Неожиданная теплота растопила в глазах всякую стеклянность. Она смотрела куда-то ввысь, поверх его головы. Так стихи читают…

— Поэтому он и дома не ночует, — прервал её молитву Рябинин.

— Кто? — не поняла она.

— Ваш Георгий.

— При чём тут свадьба?

— Не понимаете? — искренне удивился он.

— Не понимаю.

— Вам нужно было остаться в той комнате, с тем огуречным салатом.

— Почему?

— Не принимать ни копейки чужой…

— Не чужой — отца.

— Молодость должна начинать с нуля в полном смысле. Жить, работать, любить… Поэтому всё — сами. Дом поставить, миску купить, юбку заработать, образование получить… Ни копейки ни от кого!

— И что бы это дало?

— Крепкую семью.

— Но почему?

— Потому что вам было бы трудно.

— А-а, совместные трудности…

— Они бы вас сдружили.

— Взгляды прежних поколений.

— Удивительное дельце! Материальные ценности у прежних поколений вы берёте, а духовные вам не нужны.

— Сергей Георгиевич, вы динозавр. Моя бабушка и то современнее. Вы хоть почитайте газеты.

— А что пишут в газетах?

— А там пишут, что молодожёнам надо вручать ключи от квартиры. Что молодёжи нужно давать новую технику, что молодёжь нужно выдвигать и заботиться о ней. Сколько я знаю молодых распавшихся пар. У них не было квартиры, детских яслей, материальных условий…

— Значит, так… Есть квартира и хорошая зарплата — живём друг с другом, а нет — то и до свиданья?

— Молодёжь есть молодёжь, Сергей Георгиевич.

— Это паразиты, а не молодёжь, — не сдержался он.

Она лишь пожала плечами, не в силах объяснить ему очевидное. Но Рябинин, уже распалённый этим очевидным, вернул её не землю:

— Тогда почему же ваш Георгий не ночует дома?

— Да потому что нашёл супербабу!

— Бабу… чего?

— Ну, суперженщину.

— Это что ж такое?

— Модерновая, хипповая, попсовая… Современная, в общем.

— Но вы тоже и английский, и пианино…

— Я… — она усмехнулась чуть не с презрением. — Что такое я против неё? Инженер-криогенщик. А она в свете. Возит туристов за границу. Свободно говорит на трёх языках. Одежда от Диора, духи «Шанель»… Вся в лайке, разъезжает в импортном автомобиле, за рулём сидит небрежно, с сигаретой. Пьёт «Королеву Анну» и «Наполеон». Остроумна, знает анекдоты всего мира, раскованна, сексуальна…

— И всё?

— Для современного мужчины хватит.

— Мне бы не хватило.

— Вам хватит той, которая хорошо готовит и рожает детей.

— По-моему, эта супердама вам и самой нравится.

— Конечно, нравится. Сожалею, что я не такая.

— Чего ж тогда осуждаете мужа?

— За ложь, за двуличие. Или со мной живи, или к ней уходи.

— И только-то? — усмехнулся Рябинин.

Не искромсанная любовь, не обида, не одиночество и даже не женская гордыня… Её мучит неопределённость. И вся трагедия? И это её так потрясло, что на ногтях остались белёсые полосы, как после чёрной беды?

А не прилетела ли она с другой планеты, где тоже говорят на русском, но слова обозначают другие явления, вроде бы обратные? Любовь там зовётся ненавистью, а ненависть — любовью; ум — глупостью, а глупость — умом… Отсюда и долгий разговор, отсюда и путаница, ибо они тщились понять, что же каждый вкладывает в столь знакомые слова.

— А вы тоже станьте супершей, — злорадно посоветовал он.

— Это не просто.

— Ну уж. На пианино вы играете, один язык знаете, духи у вас французские… Выучите на курсах ещё один язык, достаньте у спекулянтов лайковые шмутки, купите в магазине «Наполеон», соберите побольше анекдотов… Что там она ещё — матюгается?

— Если бы вы её увидели…

— То я бы её поскрёб.

— В каком смысле?

— Узнал бы, что у неё под анекдотами.

— Сергей Георгиевич, под анекдотами у неё французское бельё.

— Маловато.

— Для женщины достаточно.

— А для человека мало.

— Георгию хватило.

— Жанна, ваш Георгий переметнулся к этой женщине не потому, что она знает анекдоты и пьёт «Наполеон». Вас с ним ничто не связывает. Ни общих невзгод, ни дружбы, ни детей… Кстати, почему у вас нет детей?

— Ах, какие дети…

— Он не хотел?

— Я не хотела.

— Почему же?

— Ребёнку нужен отец постоянный, а не приходящий.

Её бы надо жалеть. Рябинин жалел, но почему-то не Жанну, а ту большеглазую и опалённую солнцем юную женщину, отнесённую от него в прошлое.

— Мужчина всегда виноват перед женщиной, — сказал он и удивился этим словам, будто не сам их произнёс, а прилетели они оттуда, с хрустящего галечного берега.

— Хорошо сказали…

— Это не я сказал.

— Классик?

— Ваша мама.

Она сразу подобралась. Дрогнул тонкий носик, и взметнулись арочки бровей. Глаза расширились, как всегда, с холодным блеском стекла.