А ты люби меня - Светлана Борминская

— Русские всё отдадут.

— Это точно — нация беспорточных филантропов, — быстро проговорил нунций. Папа посмотрел ему в глаза, нунций тихонько захихикал.

— Старички смеются, — зашептался музей, который был полон людьми — на каждом сантиметре стояло по человеку. Папа великодушно разрешил пустить туда всех, он перестал бояться людей настолько давно, что в это трудно поверить.

Папа огляделся и выхватил глазами — неподалёку с ведром и тряпкой стояла Нинель Константиновна Гриб. Папа, хромая, подошёл к ней и погладил её по запястью… Нинель Константиновна вздохнула и, сама не понимая как, выговорила, кивнув на картину:

— А я знаю, кто художник, он за колонной стоит, вы его не бойтесь. — У Нинель Константиновны покраснели сперва лоб, потом глаза и наконец всё лицо. — Он погиб от рук убийцы. — Нинель Константиновна перевела дух: — Теперь ходит вот… Картину нарисовал и принёс…

— Что она говорит? — Нунций встал рядом с Папой.

— … Привидение, — закончила Нинель Константиновна и тихо сказала: — Вы не оборачивайтесь пока, я уйду, а вы посмотрите потом.

Папа и нунций переглянулись: они за свою жизнь и не такого наслышались. То, что сказала Гриб, — цветочки, и тому, что в России привидения рисуют картины, Папа не удивился даже на мгновение, а нунций это знал очень давно, ну, что привидения и рисуют, и любят, и женятся, да мало ли что знал папский нунций про привидения и прочее.

За деревянной колонной стоял человек и глядел на столпотворение у вывешенной картины. С ним здоровались, его обходили, наконец кто-то его в упор не замечал — ну, мало ли похожих людей?

Папа кивнул, и нунций, продираясь сквозь охрану, через какое-то время подошёл к этому человеку.

Нунций посмотрел на него, тот мельком глянул на нунция.

— Что ты за человек? — спросил он после долгого молчания. — Почему ты нарисовал эту картину? И куда делась та, другая…

— Я, — помолчав, сказал Геннадий Бертранович. — Я вдруг понял… я вдруг понял — я не хотел этого!!!

— Чего ты не хотел? — мягко улыбнулся нунций, пытаясь разглядеть, не безумный ли перед ним.

— Я не хотел появляться здесь!.. Зачем меня вытащили из вакуума, как джинна из бутылки? Ведь я жил — не пойму, как и зачем я жил? Всё бессмысленно?

— Ну, да?.. — уже с любопытством взглянул на него нунций.

— Как не понимают этого люди, рождая других людей, может быть, они, другие, не захотят жить на этой холодной земле, постоянно страдая, болея и умирая…

— И что?.. — спросил нунций. — Ты-то чего хочешь, наконец?

— Я ещё не осознал, что я хочу, но то, что было, — я от этого устал.

— Поехали с нами? — хмыкнул нунций. — А ты смешной!..

— Какой?! — Суэтин вдруг поймал взгляд: на него издали глядел Вечный Папа.

— Но меня, как бы нет, у меня и паспорт… на другое имя.

— Прошлое ворошить никто не будет — успокоил его нунций, глядя на толпу. — Скажи мне только: ты убил кого-нибудь?

— Нет ещё, — ответил Геша.

— Ты очень хороший, — быстро взглянул нунций на Суэтина — Ну, что?..

— А когда?

— Сейчас.

— Я собаку заберу.

— Без собаки никак, — согласился нунций. — Иди.

— Без меня не уезжайте! — обернулся Суэтин.

Папа снова смотрел и смотрел и не смог отвести от неё взгляда.

Раскрытая настежь дверь, сквозь неё просвечивают янтарные утренние лучи, а на пороге стоит маленький ребёнок и улыбается…

— Да, это другая картина, — снова сказал он по-польски.

— Да, другая, — повторил Дауд Соломонович Гречишников, которого взяли обратно на службу в музей. — На той был занавес, и за ним то ли человек, то ли шкаф…

— Ветер отдул часть портьеры, и под ней — то ли ноги, то ли ножки от шкафа, — подхватил Папа.

Хранитель музея и Папа посмотрели друг на друга и перекрестились.

— Он говорит, что не хотел бы родиться и жить на этой земле, а сам нарисовал чудесного ребёнка!

— Люди — самые противоречивые существа — вздохнул Гречишников.

— Да, это неоспоримый факт. — Папа подумал и начал смеяться.

— Весёлый старикан! — хмыкнула толпа за его спиной.

— Дедуля на ять! — разглядев Папу поближе, сказала одна радостная старушка. — Я б с ним выпила, если б он мне налил!

— Да ты с кем хочешь выпила бы! — вспомнили ей.

— С тобой не стала бы, — посмотрела старушка; и как всегда, последнее слово оказалось за ней.

— Всё те же приёмы, все те же ходы. Умер, а сам по городу разгуливает… Старый греховодник, — глядя на воскресшего Суэтина, рассуждал полковник Стрепенюк. — Похороны для маскировки — наилегчайший способ сокрытия преступления… Поведенческий капкан! — вконец запутался он. — Пусть уезжает! Он тревожный человек. Городок полон тревожных людей. Не городок — клиника.

И, чёрт побери — был прав!

— Ты отмечен богом и людьми, — сказал нунций Геше, когда тот вернулся с чёрным терьером и тихо идущей следом мамой…

— Почему — богом? — хмыкнул не замеченный ни в каких связях с религией Суэтин.

— Ты смог написать святую картину — меня переполнил духовный восторг, когда я увидел её.

— Да бросьте вы, делать вам нечего! — недоверчиво улыбнулся Геша.

— Такой талант даётся не просто так, а за что-то… Значит, ты поедешь с нами?

— Куда, в Вечный город?

— С нами, — повторил нунций.

Через час для шести католиков в маленькой часовне Папа отслужил самую коротенькую мессу…

Он взял в руки кропильницу и окропил из неё ближних прихожан. Внезапно в стрельчатый зев окна брызнуло солнце, и поднялась душистая водяная пыль — в церкви возникла радуга!

С застывшей улыбкой из часовни вышел местный поп. Отец Славиан.

— Да кто он такой? — спросил поп, озирая небо.

— Он — папа, — ответил ему голос оттуда.

— Чей?..

— Людской.

— А я кто?

— Ты поп.

— А чей я поп?

— Церковный.

— А почему не людской?

— Потому что спрашиваешь!

— А кто со мной говорит? — не сдавался отец Славиан.

И ничего не услышал.

— Значит, лукавый, — успокоился батюшка и, аккуратно придерживая рясу, пошёл домой — к чадам и матушке.

— Крыс Тимофей — пошёл на поправку! — несли гонцы радостную весть по всему городу из музея прикладного искусства.

Крысиная молодёжь решила устроить бал по такому случаю.

— Бьен! Мон шер!

— О-ля-ля!

— Се ля ви!

Выздоровел Тимофей, как и заболел, опять и тоже способом «экзотик»: он разгрыз и съел корни тропической пальмы в местном дендрарии. Таких финиковых пальм в мире оставалось только две: в личной коллекции султана Брунея и в Ершове, на улице Пионерской.

— Как ты мог, Тимофей, снова не накормить наших двенадцать мальчиков-подростков? — кричала на него жена, когда он с раздутым животом явился домой и стал устраиваться в опочивальне.

Тимофей заткнул уши хвостом, и уснул.

Огненно-рыжий крыс долго бежал за бронированным «мерседесом», который увозил из Ершова Папу, подаренную ему картину и нового папского мастера — кардинала Суэтина. По городу летала солома.

— Я хочу туда? — выхватывая глазами последние дома на крайней улице, спросил Геннадий Бертранович. — Что я там забыл, в этом пыльном Вечном городе? А-а, приеду — увижу… Вернусь, если что!

Тарам! Тарам! Тарам-там-там!

Там-там! Там-там! Там-там! Там-там!

Население страны просыпалось.

И это самое главное.

12.11.2003 г. от Р. Х.