Твоя... Ваша... Навеки (СИ) - Кириллова Наталья Юрьевна

Другие, быть может, и хотели бы покинуть Лилат, но не решаются — по разным причинам. Страх и нехватка денег, возможностей, смелости — поводы более чем достаточные, чтобы так и сохранить мечту о побеге лишь мечтой.

Третьи страстно желают этого, но у них тоже нет ни денег, ни возможностей, а подчас и простой свободы.

Четвертые могут, однако не торопятся, у них еще полно дел и по эту сторону стен, множество причин, оговорок и оправданий и, в конечном итоге, они так и умирают, не воспользовавшись шансом, за который иные готовы жизнь отдать.

Всегда есть те, кто может, кто не боится рисковать, кто предпочтет попытаться, но не смириться, не жить сложа руки, и потому проводники не останутся без работы, однако порой меня пугало, насколько невелико количество этих смельчаков относительно всего населения Лилата.

— Значит, ты родился не в Лилате? — спохватываюсь я.

— В Лайвелли, — подтверждает Арсенио.

— Зачем же ты тогда приехал сюда? — наверное, живи бы я среди изумрудных холмов Лайвелли и никогда бы по собственной доброй воле не променяла свободу, завораживающий простор, виденный мной лишь на картинках, на тесноту, на душащие рамки огромного полиса, каким тот ни был.

— Отец велел. Езжай, мол, сын, в город возможностей и скрытых талантов и пусть Хитрец не обойдет тебя своей удачей, да смотри, не урони остатки фамильной чести, — Арсенио произносит это нарочито басовито, напыщенно и лицо делает серьезное, строгое, верно, отца изображая. — И заявился я сюда, с жалкими семейными сбережениями, торжественно выданными мне, дабы я, если вдруг что не так пойдет, по первости с голоду не подох, адресом тети, которая сестра отца и которую я никогда прежде в глаза не видел, и родовым именем, стоившим, как выяснилось, еще меньше, чем те поношенные одежды, что были тогда на мне. Впрочем, как доказывает пример твоего брата, Рианн, былую отцовскую славу вполне можно вернуть при должном качестве полезных связей и нужном количестве обаяния, ловкости и известности в определенных сферах. Вот я тут и кручусь как могу.

— У нас так принято, — добавляет Байрон. — Если род слишком беден или положение семьи невысоко, и она не может рассчитывать на покровительство старшего рода, то сыновья должны сами себе путь в жизни прокладывать. Тебе еще повезло.

— Да, повезло, — соглашается Арсенио совершенно серьезно, безо всякой иронии, насмешки.

Распорядитель объявляет о начале танцев и Арсенио, отбросив тень задумчивости, приглашает меня на открывающий вальс. На сей раз я не отказываюсь, я провела с обоими инкуба достаточно времени, чтобы не пренебрегать их приглашениями. Меня охватывает странное, удивительное ощущение свободы, вседозволенности и я окунаюсь в него с головой, будто с разбега ныряю в реку, и ее стремительное течение несет меня прочь от привычек и человеческих традиций, прочь от чужого мнения и не подлежащих обсуждению решений Эвана.

Брат хочет лучшего для меня, я всегда знала это и была уверена, что Эван действует из искренних, благородных побуждений. Я никогда не велась на уловки кавалеров, никогда не позволяла возможным ухажерам лишнего и меня более чем устраивала определенность моего будущего, осознание, что за меня есть кому принять решение и позаботиться обо мне. Но мне неожиданно предложили нечто иное, не то блюдо, к которому я привыкла, которое знала слишком хорошо. И лишь Дикой Лаэ ведомо, сколь велик был соблазн попробовать его. Не позволить себе один кусочек, потому что сегодня полнолуние и потому что волчица сходит с ума в присутствие обоих инкубов и от зова природы, но насладиться кушаньем сполна и получать его на протяжении всей оставшейся жизни.

И я гоню от себя возмутительные мысли.

Не сегодня.

Быть может, чуть попозже, когда закончится полнолуние, и я смогу рассуждать ясно и трезво.

Танец с Арсенио.

Затем с Байроном, хоть я и знаю, как это выглядит в глазах всего света.

Девушка, обещанная другому, и мальчик по вызову. Пусть и бывший, но многие еще не скоро заметят разницу, если и вовсе увидят ее когда-нибудь.

Потом снова с Арсенио. И не успевает танец закончиться, как инкуб обнимает меня крепче положенного и увлекает прочь из круга вальсирующих пар. Я протестующе ахаю от неожиданности, а Арсенио склоняется ко мне и шепчет:

— Давай сбежим отсюда?

Глава 4

— Прямо сейчас? — я теряюсь, но Арсенио не медлит, тянет меня уверенно к одной из оконных ниш.

— Можно было бы и сейчас, однако, боюсь, наш зануда Байрон не одобрит столь вопиющего отступления от правил.

— Арсенио, что ты делаешь? — я не сопротивляюсь, но оглядываюсь суетливо, надеясь, что на нас никто не обращает внимания.

Почти не обращает.

— Мои намерения вполне очевидны.

— Нас увидят…

— Тем лучше.

— Что же хорошего в том, что нас застанут за… — я умолкаю, не желая повторять вслух того, что и так слишком уж ясно.

Благородному мужчине, скомпрометировавшему прилюдно благородную же девушку, только одна дорога — прямиком в храм, восстанавливать тем самым честь и репутацию дамы.

Особенно если отец дамы или иной близкий родственник мужского пола достаточно влиятелен, или состоятелен, или принципиален, чтобы заставить этого бедолагу жениться.

А в принципах Эвана сомневаться не приходилось.

— Значит, сэкономим время и сразу поженимся.

— Так ты нарочно? — догадываюсь я.

— Возможно, — Арсенио и не думает возражать или оправдываться.

Волчица соглашается, едва ли не повизгивая от радости, — и впрямь, к чему тянуть, отсрочивать неизбежное данью человеческим приличиям? И мысль о зеленых долинах, о возможности побегать на воле, без ограничений ловушки лилатских стен, на мгновение захватывает даже больше, чем тревога о полнолунии.

Тень от тяжелой бархатной портьеры укрывает нас зыбким, ненадежным пологом и инкуб, прижав меня к стене, приникает к моим губам, целует жадно, требовательно. Голова кружится от стремительного вальса, от жара мужского тела рядом и мое собственное откликается немедленно, я обвиваю шею Арсенио руками, пытаюсь ответить на поцелуй со всей неловкой неопытностью. Я слышу ровный гул голосов, звон бокалов, шелест одежд, слышу, как стихает постепенно музыка, как веера раскрывают и закрывают с резким хлопком, но все звуки эти долетают словно издалека, я отмечаю их скорее по привычке, свойственной оборотням во время посещения общественных мероприятий.

Ладони Арсенио недолго остаются на моей талии. Они скользят то вверх, по моим бокам, затянутым в жесткий корсет и узкий лиф платья, то вниз, по бедрам, путаются в складках юбки. Волица словно обезумела и человеческий рассудок вместе с ней, желание обдает душистой волной, удивительным, непостижимым для меня образом одновременно и сковывая тело до болезненной ломоты в мышцах, и наполняя диким чувством свободы, когда все старое, наносное теряет прежнее значение.

Волчица чует приближение Байрона и разум ухватывается за эту спасительную соломинку, удерживая меня на тонкой грани между окончательным падением в бездну и пониманием, что мы среди людей и нелюдей, в общественном месте, что застать нас здесь может не только Байрон.

— Так я и думал, — в голосе Байрона переплетаются обычное твердое спокойствие и толика недовольства. — Ни на минуту нельзя оставить одних.

Арсенио отстраняется от меня неохотно, оборачивается к Байрон, вошедшему в нишу и замершему перед окном так, будто бы он всего-навсего любуется садом и вечерним небом. Пользуясь моментом, я сначала провожу ладонями по платью, затем касаюсь осторожно прически, убеждаясь, что и наряд, и волосы в порядке. Кусаю горящие от поцелуя губы, чувствуя разочарование волчицы и как краска запоздалого смущения заливает лицо. Подумать только, и недели не прошло, а я уже целуюсь с одним инкубом в присутствии другого.

— Извини, но у меня же нет твоей железной выдержки, — отзывается Арсенио раздраженно.

— Начать тренировать ее никогда не поздно, — с любезной полуулыбкой парирует Байрон.