Ковчег для незваных - Владимир Максимов

- Вот чёрт щербатый, не запряг, а погоняет, узды на него нету, на окаянного! - Она живо спустилась с нар, по-хозяйски огляделась вокруг, уперев руки в бока. - Давай, бабоньки, засучивай рукава, чего в самом деле в грязи преть, что мы - не люди, что ли! Ты, Любка, не рыпайся, - осадила она потянувшуюся было к ней младшую Овсянникову, - без тебя управимся, обиходь-ка лучше бабку самохинскую, пускай на воздушке полежит, отдышится. - С мужской половиной разговор у нее был еще круче. - Хватит, мужики, прохлаждаться, задницу пролежите, катитесь в очередь за харчами, а то без обеда останетесь. - Подталкивая мужчин к выходу, она решительно взялась за тряпку. - Скатертью дорога, с пустыми руками не являйтесь...

По дороге на склад Федор не выдержал, безобидно посмеиваясь, посочувствовал Тягунову:

- Гляжу, у твоей бабы не забалуешься, Серега, рука у ней, видно, ох какая тяжелая!

- Правильная баба, Федек, - тот горделиво засветился, подмигнул Федору, - за ней, как за каменной стеной, проведет и выведет, пальца в рот не клади, и с образованием, не то что мы, брат, с тобой - черная кость, до десяти считать выучились... Соображать надо!

- Где нам в лаптях до вас - в калошах, - хмуро откликнулся шедший позади на пару с татарином Овсянников, - рылом не вышли, со скотиной едим, росой умываемся, однако до Берлина дошли, не заплутались по темноте своей деревенской.

Алимжан миролюбиво посмеивался, прицокивал языком, снисходя к спутникам, к их славянской серости:

- Зачем много шалтай-болтай, жану Бог дает, какой дает, такой бери, другой нету, живи, пацанов делай...

У пакгауза уже толпилась подходящая очередь, лица в большинстве знакомые, примелькав-шиеся в пути, разговоры в этой толчее велись давно говореные, а оттого и не западавшие в память.

- Так едем, братцы, что пока до етих островов дотянем, пора в отпуск будет, - скалился навстречу им земляк из Торбеевки, щуплый, но осанистый парень с торчащим из-под кепки кудельком льняного чубчика. - Вот и почнем оборачиваться туда-сюда: приехал, отпускные за пазуху и домой - гулять по буфету; пропился - сызнова к вербовщику. И таким манером до самой пенсии, чем не жисть!

- Как же, держи карман шире, - сразу откликнулось из очереди, - много там для тебя отпускных запасли, ноги бы целыми унести, на Курилах этих, говорят, года нет, чтобы без беды прошло: там, говорят, земля на соплях держится, целой сушей в воду уходит.

И пошло:

- Да, мужики, длинный рубель, он кусается!

- За морем телушка - полушка, да перевоз дорог, это верно, только соблазн большой, всякому заработать хочется.

- Сколько ни заработай, в гроб с собой не унесешь.

- Поздно хватились, мужики, подъемные прогуляли, теперь отрабатывай давай, раньше думать надо было!

- Голова в кустах, чего ж теперь по волосам плакать, все одно не выплачешь ничего...

Весовщик, носатый грек в короткой кожанке, отпуская продукты, плутовато поигрывал торфяного оттенка глазами, раскатывал слова в пухлых губах:

- Гоголев, Иван Семеныч, членов семьи четыре души. - Он небрежно сбрасывал на чашку весов по порядку хлеб, крупу, маргарин, картошку. - Чего пыхтишь, Гоголев, недовес усмот-рел? - Кофейные пальцы его лихо скользили по костяшкам счетов. - Картошкой больше, картошкой меньше, подумаешь, какое дело, ни тебе, ни мне! Зато хороший товар имеешь, без обмана, бери, пока не раздумал, я добрый. - И походя отмахиваясь от возможных протестов, торопил: - Следующий!..

Очередь рассасывалась, но загруженный пайковым добром народ не спешил по домам, к эшелону, а большей частью, будто равномерный пунктир для отставших, тянулся к станции, куда его манила гостеприимная толкотня около привокзальных шалманов: душа жаждала хмельного полета и песен.

- Мужики, а мы что, рыжие, что ли! - загорелся вдруг Сергей Тягунов, подаваясь в ту же сторону. - Нам от людей отставать не приходится, у нас тоже понятие есть.

- А чего в самом деле? - вопросительно скосился на Федора Овсянников, - у баб, видно, все одно аврал, зайдем по-людски для душевного разговору, от нас не убавится.

Алимжан вновь прицокнул языком, кивнул с одобрением:

- Зачем шалтай-болтай, сказал и - айда!..

Остальной путь проделали молча, даже с некоторой торжественностью, словно предуготов-ляя себя к некоему обряду или действу, от которого зависело их ближайшее будущее.

Шалман, куда они завернули, был уже полон; в дыму и пивной сырости голос буфетчицы звучал, будто из-под пола:

- Не толпись, кацапня, всем достанется, успеете нализаться, целый день впереди, дорва-лись, сиволапые, теперь за уши не оттянешь, покуда до зеленых чертей не нажретесь... Пей, сколько налили, а то совсем не дам!

Устроились они стараниями того же Тягунова. В крикливой толчее шалмана тот чувствовал себя, как рыба в воде: бесцеремонно растолкав шумный гомонок в углу, очистил место у стойки, ввинтился в толчею перед прилавком и вскоре вынырнул оттуда с двумя кружками в каждой руке и бутылкой водки под мышкой:

- Принимай, мужики, харч, только пить из одной посуды придется! - Он выудил из кармана граненый стакан. - Кто как, а я не брезгую, ко мне не прилипнет, кто смелый, тяни первую...

По мере выпивки явь вокруг них расправлялась, голоса в шалмане отдалялись и как бы затихали, предоставляя их самим себе, занятому только ими пространству и понятному только им разговору. Хмель возносил их над дымом и вонью пивной в другой мир и в иные пределы, где безраздельно царил дух сердечной широты, вечной дружбы и мгновенного взаимопонима-ния. Горние выси открывались им в такой близости, что, казалось, не пройдет и часу, как у них за спиной вырастут легкие крылья, что понесут их над этой грешной землей, с ее городами и весями, светом и темью, сибирской магистралью и Курильской грядой. Боже мой, сколько отдохновения таится для страждущей души на дне граненого стакана, если он, конечно, не пуст, а наполнен сивушной влагой!

Среди клятвенных излияний и очередных здравиц, когда уже приспевало время возвращаться домой, перед Федором вдруг выделилось и пошло разрастаться в матовой бледности внезапно заострившееся лицо Тягунова:

- Братцы, - губы его азартно тряслись, шепотно складывая слова, - заяц скребется, беру на мушку. - Он резко нагнулся и одним движением приподнял над стойкой безликого от ужаса парня лет не более двадцати, держа его за ворот замызганной телогрейки. - По мешкам шаришь, сука! - Он огляделся с нетерпеливым торжеством. - Ворюга, братцы, у рабочего человека тащит. Народ рядом с ними настороженно расступался, образуя круг, и Тягунов бросил парня в этот круг на сырой заплеванный пол и, метясь каблуком сапога ему в переноси-цу, ударил первым. - Получай, гад!

Куда только девалась обычная незлобивость Сергея: все в нем сейчас было перекошено беспамятной яростью, которая, изливаясь на окружающих, вызывала в них ответный азарт. Поэтому, едва из-под тягуновского сапога выдавилась первая кровь, толпа, словно подстегнутая изнутри, мгновенно захлестнулась вокруг лежащего, накрыв его с головой.

- А-а-а-а!..

Федор бросился было туда, в общую кашу, чтобы попытаться остановить, утихомирить, унять это побоище, но лопатистые руки Овсянникова, клещами сдавив ему бока, силою вынесли его наружу:

- Дурной, не видишь, что ли,- не в себе народ,- увещевал он Федора, увлекая прочь от гудящего шалмана, - им сейчас, кто ни попадись под руку, насмерть забьют и правого, и виноватого, не наше это дело, Федек, пускай милиция разбирается, она за это деньги получает.

Оттуда, сзади, вдогонку им взвивался тонкий голос Алимжана:

- Зачем, братцы, не по закону ето, какой хурда-мурда может быть, его в отделение нада, суд нада давать!..

- Разве с нашим братом по-людски сговоришься,- втолковывал ему по дороге Овсянни-ков, - ни в жизнь! Друг дружке за копейку глотки готовы перервать, а ежели еще и скопом, десятеро на одного, то хлебом не корми, дай отыграться. Злобой исходим, Федек, довели народ до белого каления, продыхнуть не дают, вот он на самом себе и отыгрывается. Не горячись в таких делах, Федя, затопчут...

Когда они возвратились, дневная жизнь эшелона полностью перебралась под открытое небо. Вдоль полотна и придорожной лесополосы, от головного пульмана до хвоста состава курились дымки семейных времянок и костерков. Запахи скудного быта растекались окрест, сливаясь с терпким настоем станционной смеси угольного перегара, смолы и мазута.

- Садись, Федек, наломался, видать, - встретил Федора отец, раздувая огонь под обеден-ным таганком, - сейчас тебе мать похлебать чего оборудует, подогрею только.

Федор сложил рядом с ним котомки с продуктами, тяжело опустился на теплый дерн придорожного кювета, сказал, с трудом складывая слова:

- Брось, папаня, не утруждайся, мутит меня чтой-то, не до еды, нутро воротит.

И устало отвалился на траву. И закрыл глаза.

2

Под вечер, среди наступающих сумерек, у вагона появился Мозговой в сопровождении угрюмого старшины железнодорожной милиции: