Угли под пеплом - Андрей Упит

— Екаб! — дергается Анна, жестами утихомиривая его. — Что ты говоришь!

Молодые переглядываются, словно их обдали холодной водой. Льена, скрывая растерянность, начинает без надобности переставлять посуду на столе. Арай смущенно кашляет.

— Да… Ты стал довольно странный. Позволяешь себе вмешиваться в такие вещи. У тебя нет на это никакого права. И сам себе противоречишь. То ты осуждаешь молодое поколение за то, что оно придерживается старых идей, то упрекаешь, что оно идет своим собственным путем. Такой логики я за тобой раньше не знавал.

— У калеки и логика искалеченная — хочешь сказать. Спасибо за комплимент. Но разреши мне проковылять еще один шаг. Я полагаю, что и у калеки есть своя, хотя и калекина, правда. Я высоко ценю новое поколение — я хочу его ценить. На него я возложил все свои несбывшиеся надежды. Но я не вижу, чтобы у него было хотя бы малейшее желание осуществить то, что они громогласно провозглашают. Мне кажется, сейчас самое подходящее время для дела. Но его я не вижу. Молодому поколению некогда. Ему нужно использовать свободное летнее время. Ему надо ехать на отдых, развлекаться.

Арай багровеет. Обеими руками держась за стол, поднимается и не отрывает глаз от Берга. Льена, ничего не понимая, чувствуя себя здесь лишней, встает и быстро, на цыпочках, выходит.

— О чем ты говоришь? — дружески осведомляется Зьемелис, не замечая умоляющих жестов Анны. Она не может спокойно усидеть на своем стуле, желая всячески прекратить этот разговор, который, как раскрутившаяся шпулька, вращается все быстрее с уже угрожающим гудом.

Берг наклоняется к молодым.

— Теперь все больше в Ялту норовят. Но не следует очень гнаться за модой. Если бы я поехал и будь у меня свобода выбора, я бы только на Кавказ. И не в Пятигорск, Кисловодск, Ессентуки или другой модный центр. Там, где горожане собираются стадами, они приносят с собой городскую пыль и атмосферу бульваров и кафе. Я бы поселился в каком-нибудь горном ауле, пил бы козье молоко и бродил по горам… — Он снова разражается своим неприятным, глухим смехом. — То есть, будь у меня здоровые ноги и если бы я вообще мог куда-нибудь ездить, не только из лаборатории в дом и обратно.

Валдис пристально глядит на него во все глаза. Обиды в лице его мало, но радушие уже угасло, как солнечный блеск от мелкой ряби.

— Значит, рекомендуешь Ялту или Кавказ? Это было бы чудесно, но, к сожалению, теперь об этом думать не приходится. Курорты для инвалидов и военных спекулянтов. У здоровых и работоспособных теперь другие дела… Разве мама тебе не сказала, куда мы едем?

— Нет, не сказала. Не считает, что мне все можно говорить. Я должен обходиться прописанной врачом пищей и специально процеженными новостями.

— Екаб! — Анна еле сдерживает слезы. Но Берг сегодня не знает никакого сочувствия. Вот он кивает Зьемелису, который принимается за свой прерванный обед.

— Зьемелис, конечно, знает. Он вообще больше моего знает о семейных делах. Это понятно: потому что он здоров. Я ни на минуту не смею забывать, что я калека, и могу желать только то, что мне прописано.

Арай гневно машет рукой.

— Я вижу, ты сознательно с головой влезаешь в свое несчастье и пытаешься сделать его больше, чем оно есть. Кто здесь от тебя что скрывает? Я не понимаю, откуда у тебя эти детские подозрения? Валдис и Нета едут на южный фронт. С неделю отдохнут — и уедут. Нета в этом году окончила учение. Валдису пришлось уйти с последнего курса. Если бы не вызвался ехать на театр военных действий, наверняка сидел бы сейчас в другом месте, где не видят солнечного света. Ты тут нагородил бог весть что о развлечениях и увеселениях. А я тебе скажу, что они слишком далеки от этого. Слишком рьяно и опрометчиво тянутся они к общественному движению. Я не верю, что из этого может выйти что-нибудь хорошее. Лбом еще ни одну стену не прошибли. Я их не понимаю и живу в беспрестанной тревоге. Никак не могу с ними столковаться. Они меня зовут кабинетным человеком и теоретиком. Все время на тебя ссылаются. Как будто ты с ними заодно. И вот оказывается, что ты их понимаешь еще меньше. Могу себе представить, как они озадачены.

— А вот и не озадачены! — живо протестует Нета. — Вы только превратно его поняли. Он не против нашего дела, не против нас самих. Только выражает сомнение, достаточно ли продуманы наши намерения и хватит ли у нас воли.

— Правильно. В этом я действительно несколько сомневаюсь. Ялта и Кавказ отпадают, это я вижу. Но разве эта поездка на южный фронт не то же самое? Разве воображаемая работа в лазаретах и больницах в своем роде не то же романтическое увлечение? По-моему, это филантропия, которая скоро надоест. Что может дать самая идеальная филантропия там, где жизнь пошатнулась в самих основах своих, где здоровые больнее раненых?!

Валдис откидывает свои пышные волосы.

— Ты говоришь логично и понятно. Ты говоришь все то, что нам говорят. Я уже давно все это знаю. Мы все это знаем. И мне удивительно, почему мы здесь не можем понять друг друга и так много спорим. Ведь и мы думаем не столько о больных, сколько о здоровых. Не в лазаретах и не в больничных бараках гнездится зло, а в самой жизни. И за нее-то мы и думаем взяться. Это наша главная задача… Я знаю, что тут у нас споров не будет. Тут мы поймем друг друга с полуслова.

Он держит руку отца обеими руками. Невыразимая словами любовь видна в его взгляде и во всем облике. Желтое, бесчувственное ко всяким впечатлениям, потухшее лицо Берга делается мягче от этого проявления любви. Он сдвинут с привычного уровня, на котором все эти годы спокойно колыхался, словно прикованная к берегу лодка. Начисто отвык от волнующейся шири — страшится и теряется, как сухопутный человек, впервые попавший на корабль.

Вот он обводит всех глазами. И всюду излучается на него все та же любовь. Он теряется, приходит в смущение, и привычное, насиженное кресло становится неудобным.

Он грубо вырывает руку. Голос его звучит неприязненно.

— Выходит, я ошибался. Все время жил с глупыми и пустыми подозрениями. Старый дурень — вот что вы все думаете. Так оно и есть, — это я сам должен признать. Но где же тогда мои минувшие годы? То, что я сейчас чувствую, вы не можете понять. Как будто я специально наполнял кровью своего сердца большую чашу — чтобы она до краев наполнилась. А теперь вдруг вижу, что туда все время струилась вода. Чаша пуста и сердце тоже… — Он качает своей пышной шевелюрой и пытается улыбнуться. — Вы меня не слушайте. Я старый дурень. Мне бы радоваться, что я вижу свершение своих идеалов. Вы ждете веселья, смеха и восторгов, чтобы самим восторгаться. И ничего этого не видите. Даже этой радости я вас лишил. Вы правы: я болен, как вы и полагали. Не знаю — может быть, я прикидываюсь больным, чтобы скрыть то, что нельзя другим показывать. Я сам не знаю…

Арай садится и перегибается к нему через стол.

— Оставим это мелкое философствование и пустословие. Не будем портить такую редкую минуту свидания. Кто знает, когда еще доведется свидеться. Жизнь теперь разводит людей в разные стороны. Никто не уверен в своем завтрашнем дне. Не будем же упускать те редкие минуты, которые можно прожить по-человечески.

Он достает папиросницу. Закуривает сам и предлагает Бергу.

— Ты раньше курил.

— Да и теперь курю — когда угощают. И не в лаборатории. Там пришлось отвыкать. Этот сарай завален у меня всякими чувствительными веществами и жидкостями.

— Интересно, почему ты занялся преимущественно химией взрывчатых веществ? Или сказался нынешний век с его разговорами только о смертоубийственном?

Берг с удовольствием курит. Видно, что и он рад повой теме разговора.

— Отчасти, вероятно, поэтому. Гула жизни я не слышу. Но эхо залетает и ко мне. Взрывчатые вещества меня интересуют уже давно. Но использование их для уничтожения человечества и культуры меня не вдохновляет. Так далеко моя мизантропия еще не зашла. Знайте же, что калеки и больные лучше всех понимают цену жизни и сильнее всех цепляются за жизнь. Радость трудиться, расти и развиваться, добиваться этого сильнее всего у тех, у кого меньше возможностей участвовать в этом. Чаяния дороже обретения. По-моему, во взрывчатых веществах одна из величайших проблем развития техники, а вместе с тем и культуры. Если мы сумеем запас энергии, который скрыт в одном килограмме динамита или пироксилина, использовать не только для уничтожения, но и для созидательного труда, — какое колоссальное оружие будет в наших руках! Поэтому я с самого начала думал о том, как дисциплинировать, как овладеть и приспособить эту дикую, первобытную энергию, которая теперь уничтожает миллионы цветущих жизней, разрушает города и селения и целые области превращает в пепелища.

— Вы так хорошо писали об этом в научных журналах, — живо восклицает Нета.

— Конечно, немножко фантазируя, — добавляет Валдис.