Угли под пеплом - Андрей Упит

Своими чистыми, полными боли и блеска глазами она долго смотрит на мужа. И улыбается так, что у того мурашки пробегают по спине.

— Кончим эту пустую болтовню. Скоро гости приедут.

Она встает и разглаживает свое платье.

— Ты не хочешь! Нет? Ну, тогда я хочу. Пойми, мне нужно хоть какое-то искупление за то преступление, которое я совершил, так долго терзая тебя. Теперь, когда ты материально обеспечена, я могу искупить хотя бы часть своей вины. Я так хочу!

Он отворачивается еще больше. Не может вынести этих глаз, которые убивают его своей чистотой.

— Я тебе надоела? Я для тебя такая плохая? Ты хочешь от меня избавиться?

И тут она замечает влагу в его твердо-стальных глазах. У нее и у самой слезы в глазах, но она улыбается, с безграничной жалостью глядя на мужа. Ждет, что он ответит. И чем тяжелее в ней внутренняя борьба, заметная по морщинкам возле рта и на лбу, тем больше наполняются слезами ее глаза и улыбка делается сердечнее.

Но он уже справился со своим внутренним состоянием. Глаза у него по-прежнему холодные и голос сухой и отчетливый.

— Если тебе так угодно — да. Надоела. Ты думаешь мне помочь, а только мешаешь. Так нам обоим будет лучше. Теперь, когда ты материально независима…

— Да, да… — говорит она, оскорбленная до глубины души. Голос ее слегка дрожит от обиды и боли. — Моим желанием всегда было стать материально независимой от тебя. Мое единственное желание. Я скопила большой капитал.

Она берет со стола сберегательную книжку и сует ему в руки.

— Посмотри, посмотри! Там не только то, что Зьемелис платил за аптеку. Благодаря всяким мелким сбережениям я сколотила сумму куда более значительную. Копейку к копейке складывала, пока наконец не стала богатой и независимой от тебя. Все эти двадцать лет я больше ни о чем и не думала.

Берг протягивает книжку обратно.

— Нет, ты посмотри. Тогда увидишь, что мы думаем об одном.

Он нехотя перелистывает книжку. Пальцы какие-то нервные. Толстые листочки похрустывают под ними.

— Что это значит? Я вижу, пятьсот рублей на первой странице. Да и те потом сняты. Только двадцать пять копеек осталось. А дальше — пусто… Где же остальные деньги?

Она смеется сквозь слезы.

— Да, да, спроси, где остальные. Нет! Двадцать пять копеек — вот мой капитал.

С минуту он молчит. Глаза его зло сверкают из-под длинных ресниц.

— Неужели… он все растранжирил?

— Кто — он?

— Валдис… Неужели он не мог сам зарабатывать? В мое время студент умел себя содержать. Или белые тужурки и лакированные штиблеты так вздорожали?

Она слушает, стиснув кулаки, и не верит. Кажется, что говорит кто-то чужой. Но нет, какие тут сомнения. Это он — отец…

— Ты болен. И гораздо тяжелее, чем мы полагали… Сколько стоят белые тужурки и лакированные штиблеты, я не знаю. Но сколько химикалии, приборы, книги и атласы, это хорошо знаю. Очевидно, лучше тебя… — Она хватает со стола какую-то тетрадь и листает перед его лицом. — Здесь последний золотник записан. Я предчувствовала, что когда-нибудь придется давать отчет.

Берг сереет больше обычного.

— И ты хочешь сказать, что все твои деньги ушли на мои нужды?

— Мои деньги и твои. На мои и твои нужды. Гонораров, на которые ты хотел жить, не хватало и на журналы. Кроме тех пятисот рублей, которые надо было дать Валдису при поступлении в университет, все остальное растранжирили мы сами. Потом он ни копейки не получил. Зарабатывал уроками и переводами.

Книжка выскальзывает на пол. Прозрачные пальцы нервно теребят край пледа.

— А что я буду считать? Что я за ревизор? Ну и хорошо. Значит, мы одинаково думали. Вот и еще унижение. Мало сознания, что я, калека, тебе в тягость. Да еще твои последние гроши надо было растратить. Ты отняла у меня последнюю возможность хоть как-то облегчить тяжесть преступления, которое двадцать лет лежало на моей совести. Ты навечно сделала меня убогим, нищим и своим должником. Зачем ты поступила так безжалостно!

— Ты болен, Екаб. У тебя мания самоунижения и самоуничижения. При чем тут твое и мое? Разве мы не одно целое? Разве твоя работа, это и не моя работа? Разве не прожила я с тобой одной жизнью и не была счастлива? Почему ты беспрерывно думаешь о моем несчастье, когда тут ничего нельзя изменить? Мы не можем изменить свою судьбу. Надо смириться и жить. При всех несчастьях жить так прекрасно.

Он уже овладевает собой. Смотрит спокойно и холодно.

— Ты говоришь, как должен говорить каждый здоровый, жизнерадостный человек. А я калека, и у меня свои мысли. Я не могу не думать, почему не подстегнул лошадь на секунду, на полсекунды раньше, тогда бы поезд не сшиб меня на переезде. И о том, почему я сразу после этого несчастья не дал тебе свободу. Не избавил тебя от бессмысленной обязанности быть женой калеки и сиделкой при вечно больном. Твоя загубленная жизнь на моей совести…

Она смеется сквозь слезы, боль и восторг.

— Ребенок… Ты ребенок! А разве тогда ты не хотел этого и не делал попыток? Все твои попытки, как от каменной стены, отскакивали от моей железной воли. И я об этом не жалею. Нет! Эти двадцать лет остались в моей памяти как что-то красивое и богатое. Я горда и счастлива, что прожила их с тобой, за твоим трудом. А ты еще говоришь о загубленной жизни… Ребенок!

Но он остается при своем мнении. Словно камень в трясине, залегла в голове его одна-единственная мысль.

— Женщины любят романтику и самообман. Но что самообман может зайти так далеко, я не представлял. Не в счастье, а в иллюзии счастья прожила ты эти годы. Пора пробудиться. Хоть и поздно, но пора. Здоровье и сила стремятся к здоровью и силе. Это естественное стремление. Я должен исправить свое преступление — хоть и поздно. С этого дня ты свободна. Ты можешь ехать с ними или делать, что хочешь. И все законные мотивы для нашего развода имеются. Формальности легко уладить.

Она вытирает глаза, но все еще улыбается.

— Чистый ребенок — при всех твоих годах и знаниях. И ты хочешь, чтобы я поверила всему, что ты тут наговорил? Чтобы поверила, что ты это серьезно думаешь? Скоро гости прибудут. Я прошу тебя, брось эту ерунду. Они могут неверно понять то, что мы оба так хорошо понимаем.

Но от этого увещевания и этой улыбки Берг снова теряет самообладание. На виске его бьется синеватая жилка, стиснутые губы дергаются.

— Я вижу, что и ты неверно понимаешь. Ты говоришь ерунда, а я так серьезен, как бывают серьезны, глядя смерти в глаза. Мое решение не изменить ни улыбками, ни слезами. Мы должны расстаться, и мы расстанемся. Разумеется, без ненависти и без шума. Мы же можем сделать это так, что никому не бросится в глаза, никто даже не заметит. Год-другой, и никому в голову не придет, что что-то произошло. Да и какое им дело?

— Ничего не произошло и не произойдет. Пока я жива…

Она делает движение, словно собирается наклониться к нему. Во всей ее фигуре такая тяга к нему, что ему приходится собрать все силы, чтобы холодным жестом удержать ее.

— Ты вынуждаешь меня. Я хотел быть деликатным и не упоминать об этом. Ты же не можешь сказать, что я тебе или кому-либо иному давал понять, что я знаю. Но ты сама вынуждаешь. Так что не жалуйся и не ставь мне это в вину.

Она отступает, словно ожидая удара. Отступает, отступает, пока не припадает к стене. И остается в этой странной, неловкой позе. Ей просто тяжело говорить.

— Ты знаешь? Что ты знаешь?.. Что ты хочешь сказать?

Он вскидывает голову.

— Ты испугалась? Чего же? Неужели ты действительно была настолько наивна и полагала, что я ничего не вижу и не понимаю? Глаза-то у меня здоровые и рассудок тоже. Тут не надо быть химиком, социологом и психологом, чтобы понять это. Ты в свои сорок лет еще здоровая и молодая женщина. Он вполне приличный человек. Самый приличный, каких я видал. Вы одного склада, вам с самого начала надо было быть вместе. Это ошибка, что мы… Но это еще можно исправить. Спасти хотя бы то, что еще осталось от жизни. Я глубоко сожалею об этом малодушии, из-за которого тебе пришлось страдать долгие годы. Но и я изрядно претерпел из-за этого малодушия, изо дня в день мучаясь, не в силах решиться. И вот этот миг настал. Не будем зря тратить слова. Я не скажу, что мне легко. Ты видишь, я откровенен и не скрываю ничего. В качестве компенсации мне остается сознание, что я могу сделать счастливыми двух хороших людей. Ведь вы же мои лучшие друзья. Мне кажется, мы можем остаться ими и впредь.

— Что ты говоришь? О чем ты говоришь?

Голос ее почти беззвучен. Она уже не плачет и не смеется. Подбородок дрожит, как от внутреннего озноба.

— Не мучай, прошу, ни себя, ни меня. Я не хотел говорить об этом. Я думал, мы поймем друг друга без долгих слов. Но ты не откровенна. Ты пытаешься еще скрыть то, что я вижу ясно и что видно каждому. Зачем нам это надо? Разве мы, все трое, не настолько близки, разве мы не взрослые, трезвые люди и не можем открыто смотреть друг другу в глаза? Я, ты и… Зьемелис…