Собаки Иерусалима - Фабио Карпи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Девушка падает на землю. Похоже, она в обмороке.
Мужчина на мгновение замирает в растерянности, но потом решительно наклоняется над девушкой и задирает ей юбку. Конечно же, он намеревается изнасиловать несчастную.
Никомед обнажает меч и бросается вперед.
Рамондо, ухватив хозяина за руку. пытается его удержать:
– Оставьте, господин, не встревайте…
Но Никомед рывком освобождает руку и, гневно глянув на слугу, восклицает:
– Разве тебе не известно, что воины Христовы должны всегда заступаться за слабых и обиженных? Deus vult! [4]
С этими словами он, размахивая мечом, выскакивает на поляну. Не успевает охваченный ужасом мужчина обернуться, как меч Никомеда пронзает его.
Девушка открывает глаза и, увидев в руках Никомеда окровавленный меч, осознает, что случилось. Склонившись над телом убитого, она безутешно рыдает.
– О, я несчастная… Горе мне…
Рамондо подходит поближе, узнает убитого и со вздохом сообщает:
– Это ее отец.
– Выходит, спасая девчонку, я сделал ее сиротой!
Рамондо поднимает обливающуюся слезами девушку с земли и показывает ее хозяину, словно это не человек, а вещь.
– Ну и что нам теперь с ней делать?
Никомед разглядывает девушку, которая, глотая слезы, со страхом ждет его приговора.
– Отправляйся в замок, детка, и от моею имени попроси там убежища и работы. Я – барон Никомед ди Калатрава. А обратиться тебе нужно к моей сестре Аделаиде.
Девушка, схватив руку Никомеда и поцеловав ее, с низко опущенной головой направляется к замку.
Кавалер и его оруженосец провожают ее глазами. Заметно, что Никомед глубоко взволнован.
– Поступив по-христиански, я запятнал себя ужасным преступлением и лишил несчастную беременную девчонку отцовской заботы…
– Отец ее был дровосеком. Он тут один из немногих, кто не ушел в Крестовый поход. Теперь уж мы потрясемся зимой от холода.
Никомед, обернувшись к Рамондо, продолжает развивать свою мысль:
– Мудрость моих древних философов подсказывала мне, что вмешиваться не следовало, а христианская вера превратила меня в убийцу.
– И я тоже говорил вам, господин: оставьте их, не лезьте.
Никомед грустно улыбается:
– Ну-ка, Рамондо, давай поскорее вернемся назад, на нашу старую тропу. – Потом, взглянув на замок, добавляет: – Девчонку там примут, она найдет в замке приют и защиту. Так что мы можем продолжить наше путешествие. Как ты насчет того, чтобы идти в темноте, Рамондо? Нам надо наверстать упущенное по моей вине время.
С этими словами он делает решительный шаг к тропе. Рамондо и мул следуют за ним.
– Ничьей вины тут нет, хозяин. Просто Господь вас неправильно наставил.
– Если верно, что Господь наставил меня неправильно, значит, это его вина. Как бы то ни было, а преступление я совершил во имя Бога. Теперь, Рамондо, ты и сам видишь, что мой словесный Иерусалим куда лучше. Моя метафора охраняет нас от всяких неожиданных поступков и преступлений.
– Что такое метафора, я не знаю, но, по-моему, вам она подходит куда лучше, чем вера.
Как у Аделаиды благодаря откровению Господню появляется надежда стать святой.
С верхней площадки башни священник и Аделаида вглядываются в окутанную темнотой равнину. Аделаида вздыхает:
– Их больше не видно.
– Да, не видно, потому что темно, но они снова вернулись на правильный путь.
– Вы говорите, этот ублюдок получит имя ди Калатрава?
– Я ничего не говорю. Так говорит девчонка.
Аделаида сокрушенно качает головой:
– Какой позор… Какое унижение… Какое наказание…
Священник берет руку Аделаиды и крепко сжимает ее.
– Мужайтесь, Аделаида, все эти испытания помогут вашей душе вознестись в Рай. Вы и так уже святая…
Лицо Аделаиды лучится предвкушением блаженства. Она счастлива и тонким голосом затягивает:
– Confitemini Domine quoniam bonus…
Священник тотчас же подхватывает слова псалма:
– …Quoniam in seacutum
misericordia eius…
Gloria Patri…
Трехсотый день похода. Кавалер ди Калатрава и его слуга решают обменяться платьем и ролями
Никомед и Рамондо, совершенно голые и дрожащие от холода под лучами негреющего зимнего солнца, сидят на двух валунах и ждут, когда просохнет их одежда, развешанная на жердях.
– А вдруг сейчас нагрянут неверные? Что будем делать, хозяин?
– Сразимся с ними!
– Прямо вот так, голые?
– Ты предпочитаешь ходить в мокрой одежде? Для меня лично сырость пострашнее неверных. Кости… Слышишь, как хрустят суставы?
Он вертит головой, разминает плечи. Слуга со вздохом замечает:
– Два дня у нас ни крошки во рту не было. Глаза мои от голода перестали видеть.
– А ты их закрой и тогда перестанешь видеть оттого, что они закрыты, а не от голода.
Рамондо послушно закрывает глаза, но тотчас открывает и очумело смотрит на хозяина.
– Не могу, господин.
– Почему же?
– Стоит закрыть глаза, как я вижу дьявола.
Никомед, сделав повелительный жест, приказывает:
– Закрой!
Слуга подчиняется.
– Видишь дьявола?
Прежде чем ответить, Рамондо несколько мгновений сидит с закрытыми глазами.
– Вижу.
– Какой он?
– Красный.
– Так! Дальше!
– У него седая борода, толстый нос, жидкие волосы… Не знаю, говорить вам или нет… Но, по-моему, он похож на вас.
Никомед сохраняет полное спокойствие.
– Не бойся. Совершенно естественно, что слуга наделяет дьявола физиономией своего хозяина.
Рамондо хихикает:
– Ну да, физиономия у него точь-в-точь ваша.
– С козлиными рогами…
– Ага, с рогами, – соглашается Рамондо и хохочет в открытую.
– По-твоему, дьявол такой уж смешной?
Рамондо, не открывая глаз, продолжает смеяться.
– Мне смешно потому, что у него ваше лицо.
Никомед начинает терять терпение.
– Открой глаза, stultus famulus, homo stultissimus [5].
Рамондо открывает глаза.
– Вы уж простите, господин, наверно, это у меня от голода. Да, не иначе как от голода.
– Это ненависть, Рамондо. Ненависть слуги к хозяину – самая древняя, самая сильная, самая неодолимая, самая человечная из всех видов ненависти.
Со стороны замка до них долетают звуки заунывной песни.
Рамондо сразу же оборачивается и вытягивает шею.
Вдали, за окружающим замок рвом он видит беременную девчонку, развешивающую белье, и вздыхает:
– Я бы тоже мог быть сейчас в замке и помогать ей развешивать белье или даже заниматься чем-нибудь поинтереснее.
Потом, забыв о своей наготе, Рамондо вскакивает и начинает махать руками, чтобы привлечь к себе внимание девушки.
– Эй… эй!…
Та сразу замолкает, а Никомед строго выговаривает слуге:
– К счастью, здесь нет никакого замка: у нас за спиной стены Антиохии. А если бы там действительно оказалась какая-то девушка? Стыдись! Тоже мне красавец нашелся!
– Я мужчина, господин, и при мне все, что нужно мужчине, чтобы сделать девушку счастливой.
Энергичным жестом Никомед берет Рамондо за руку и поворачивает его лицом к себе, спиной к замку.
Рамондо несколько раз закрывает и открывает глаза.
– Интересно, что это ты делаешь? – спрашивает Никомед.
Рамондо сидит перед ним с закрытыми глазами.
– Сам не знаю, господин. Вот закрою глаза и вижу дьявола с вашим лицом, открою – вижу вас, моего хозяина, с лицом дьявола.
– До чего же ты должен меня ненавидеть, если я представляюсь тебе в обличье дьявола. А ведь Демокрит утверждал, что все люди по сути своей одинаковы, хотя в мелочах могут и различаться: все дело в разных комбинациях атомов…
– Суть-то, может, и одинаковая, господин, но мелочи – ох какие разные: один человек – слуга, другой – хозяин. А это знаете какая разница? Уж можете мне поверить! Я совсем не такой, как вы, потому что родился рабом, рабом и останусь.
Никомед протестует:
– Может, скажешь, например, сейчас, в чем разница между тобой и мной? Мы идем вместе по одной и той же дороге, делим еду пополам, вместе страдаем от холода и голода, вместе попали под дождь, и оба вымокли до нитки… И вот теперь оба дрожим от холода… Все одинаково…
Рамондо мотает головой и не сдается:
– Нет, не одинаково…
– Как же не одинаково? Мы сидим с тобой оба голые и ждем, когда высохнет наша одежда, чтобы можно было продолжить наш путь через Ливанские горы к Баальбеку. – Барон обхватывает голову Рамондо руками, притягивает ее к себе. – А ты все-таки продолжаешь считать себя не таким, как я. Могу я узнать почему?
– Для этого вам надо побывать в моей шкуре, господин.
Никомед в отчаянии опускает руки.
– Ну что ж, я побываю в твоей шкуре, Рамондо. Сейчас я облачусь в твою одежду, а ты – в мою. Потом пройдем часть пути так, словно ты мой хозяин, а я твой слуга. И тогда ты поймешь, что совершенно все равно шагать как слуга или шагать как хозяин, терпеть голод и жажду как слуга или как хозяин, жариться на солнце, мокнуть под дождем как слуга или как хозяин… Можешь вести себя так, словно я твой слуга, а я буду относиться к тебе, как к своему хозяину.
