Порабощенный разум - Чеслав Милош

А в 1960 Милош получит и кафедру. В Беркли, в Калифорнии. Калифорнийский университет предложил ему контракт на год, но уже через несколько месяцев Милоша утвердили профессором постоянным, пожизненно. В России после Ломоносова модель поэта-профессора крупными фигурами не представлена. Для польского же сознания — и для сознания самого Милоша — модель «поэта на кафедре» ассоциируется с Мицкевичем и поэтому воспринимается как нечто нормальное и даже должное.

В 1969 в Нью-Йорке вышла на английском «История польской литературы» Милоша. Второе издание вышло в Беркли в 1983, а на польский книгу перевели и издали в Кракове лишь в 1993. Милош как историк литературы свободен от узости и косности профессиональной среды, от ее стереотипов, существующих иногда чуть ли не столетиями. Главное ощущение от книги Милоша при первом ее прочтении — ощущение именно свободы. А уж потом начинаешь замечать богатство ее содержания.

Новые книги стихотворений Милоша в его калифорнийские годы выходили по-прежнему в Париже, в «Библиотеке „Культуры“». Это «Король Попель и другие стихотворения», 1962; «Заколдованный Гутя», 1965; «Город без имени», 1969; «Где всходит солнце и где садится», 1974… Heполяку нужно сразу же пояснить, что Попель — это легендарный родоначальник раннесредневековой польской династии Пястов, «Заколдованный Гутя» — название популярной польской детской книжки времен детства Милоша (немножко похожей на «Приключения Карика и Вали», памятные моим российским ровесникам), а читателю, еще не сжившемуся с поэзией Милоша, нужно подсказать, что «Город без имени» — это, разумеется, Вильно.

Наибольшая острота ностальгии и наибольшая острота зрения, устремленного к дальнему и давнему городу, была, пожалуй, в стихотворении «Никогда от тебя, мой город…»:

Никогда от тебя, мой город, я не мог уехать.

Вновь и вновь возвращало меня назад, как шахматную фигуру.Я убегал по планете, вращавшейся все быстрее,Но всегда был там: с учебниками в холщовой сумке,Заглядевшийся на холмы за башнями Святого Якуба,Где движутся маленький конь и маленький человек за плугом,Те, что, конечно, давно уже умерли.

Да, никто не постиг того общества, того города,Кинематографов «Люкс» и «Гелиос», вывесок «Гальперн» и «Сегал»,Фланеров на Свентоерской, она же потом Мицкевича.Нет, никто не постиг, не удалось никому.Но если вложишь всю свою жизнь в надежду:Что однажды уже лишь пронзительность и прозрачность,То, очень часто, жаль.

В других стихах, написанных в Беркли, Милош изображает пейзажи окружающей его Калифорнии. Переплетение или противопоставление пейзажей Калифорнии и Литвы создают планетарность панорам в поэзии Милоша 60-х и 70-х годов, планетарность самого зрения поэта.

В такой же мере, как верен он пейзажам и «духам» Литвы, он верен польской речи, польской литературе, польской поэзии. В 1965 вышла в США милошевская антология послевоенной польской поэзии, Милош издал также отдельные книги стихов Збигнева Херберта, Анны Свирщиньской, Александра Вата. Иначе как подвигом нельзя назвать работу Милоша с Александром Ватом, которого Милош пригласил в Калифорнию, где месяцами записывал на магнитофон рассказ Вата о себе и о двадцатом веке, а затем издал эти воспоминания Вата — двухтомную книгу «Мой век».

С 1973 начали выходить в Америке в английских переводах и поэтические книги самого Милоша. В 1978 он получил как поэт престижную американскую премию Нойштадта. А после Нобелевской премии 1980 его поэзию и прозу издают на многих языках.

Нобелевский год, 1980, не стал резкой границей в творчестве Милоша. Милош как работал, так и работает, уж менее всего он почивает на лаврах. Пишет новые книги. Но теперь чрезвычайно выросли его возможности, а стало быть, как он привык понимать, и его обязанности. Став нобелевским лауреатом, желанным гостем везде, он, феноменально крепкий от природы, но немолодой уже и не абсолютно здоровый человек, выступает во многих американских университетах, рассказывая о польской литературе, о польской культуре, о Польше.

1980 год — год Нобелевской премии и год «Солидарности» стал переломным для судьбы книг Милоша в Польше. До этого польские читатели читали парижские издания его книг, привозимые контрабандой, или — в конце 70-х — самиздатские книги. Сразу же после известия о присуждении Милошу Нобелевской премии начинают появляться его публикации в официальных польских еженедельниках и журналах, затем его книги в официальных польских издательствах. (Впрочем, для «Порабощенного разума» время тогда еще не пришло: впервые эту книгу издадут в Польше официально лишь в 1989, после отмены цензуры.) Выходят статьи и целые книги о Милоше, проводятся посвященные ему конференции и сессии. Его стихи включают в школьную программу. С 1981 года Милош вновь бывает в Польше. В 1981 Люблинский Католический университет присудил ему звание почетного доктора — Милош посещает Люблин, Краков, Варшаву, Гданьск. В Гданьске он встречается с лидером польской «Солидарности» Лехом Валенсой. На памятнике рабочим, погибшим десятилетием ранее, поместят строки Милоша из его стихотворения:

Обидевший простого человека,Глумливо над обидой насмехаясь,Не торжествуй. Есть память у поэта.Можешь убить его — родится новый.Записано все будет слово в слово.

Милош после 1980 бывает не только в Польше. Бывает и в Париже, где по-прежнему печатаются его новые книги. В Риме, куда его приглашает на конференции Иоанн-Павел II, пастырь и поэт. В 1992 впервые после долгих лет отсутствия Милош побывает в Литве, впечатлениям и переживаниям этой поездки посвящен его поэтический цикл «Литва, пятьдесят два года спустя». В 1993 Милош получает звание почетного гражданина города Кракова. Теперь он проводит лето в Кракове, в Польше, на зиму возвращаясь в свой дом в Беркли, в Калифорнию.

«Видения на заливе Сан-Франциско» — книгу эссе о Калифорнии и об Америке — Милош опубликовал в 1969 в Париже. Душевное и духовное освоение Америки — было важной частью его внутренней жизни после 1960 года, когда он приехал в Беркли. Милоша отличают, как всегда, открытость и непредвзятость. Но от идеализации Америки и американского образа жизни он далек, как и прежде. Милош размышляет о всемирной американизации и… о крахе мировой революции. То и другое, по его мнению, касается каждого жителя Земли. Он вспоминает: «…Мое детство прошло под знаком двух рядов событий, которым я придаю более чем общественное и политическое значение. Один ряд событий — это революция в России и ее многообразные последствия. Другой ряд — это американизация в ее первых симптомах, фильмах с Бастером Китоном и Мэри Пикфорд, автомобилях Форда. И сейчас не подлежит сомнению, что победу одержала американизация».

«Более чем общественное и политическое» — читай: «метафизическое». В творчестве и мышлении Милоша «историческое» и «метафизическое» неразделимы (как у Мицкевича, у Достоевского, у Владимира Соловьева, у многих других русских философских писателей начала двадцатого века). И это, разумеется, усиливает его ощущение собственной правоты, его «вещий язык» свободен от могучего общепринятого мнения.

«…Нашу эпоху справедливо назвали, — пишет Милош, — эпохой новых религиозных войн. Это было бы непонятно, если бы коммунистические революции не имели корней в метафизике, если бы они не были попыткой придать смысл истории действием. Освобождение человечества из-под власти рынка — не что иное, как освобождение его из-под власти Природы, ибо рынок — это распространение борьбы за существование в природе, натуральной жестокости природы, на человеческое общество. Лозунги, используемые двумя лагерями, сторонников рынка и революционеров, приобретают, стало быть, обратный, чем на первый взгляд кажется, вид. Враги переворота любили выступать как защитники религии, которой угрожают безбожники, эти безбожники в свою очередь ненавидели их как жрецов худшего бога… Таково значение Истории, которую марксизм противопоставляет Природе. Марксизм был созвучен неоманихейской ярости современного человека. Если бы не это, он не имел бы почти магической силы притягивать самые активные умы, не оказался бы в центре интереса философов.

Только когда признаешь метафизическую суть в том, что по внешности кажется лишь общественным и политическим, можно оценить размеры катастрофы, которая нас постигла…»

Под словом «нас» Милош имеет здесь в виду все человечество. «XIX век еще жил великой надеждой возрождения человека», — с горечью говорит он. И напоминает «об утопическом социализме, значение которого было огромно».

Важными произведениями начала XX века Милош считал и «Город желтого дьявола» Горького (1906), и «Джунгли» Эптона Синклера (1906), и «Железную пяту» Джека Лондона (1907).