ИЗ ПЛЕМЕНИ КЕДРА - Александр Шелудяков

Юган забрал сора под нерест и пастбища рыбам. На отмелях, притаившись в космах прошлогодней травы, нежатся черноспинные полосатые щуки, а среди полузатопленного краснопрутника, смородинника и тальников, на тишистых круговинах жируют нагулистые язи, красноперые чебаки, осторожная стерлядь. Икромет. Рождается молодь. Малькам полноводный Юган станет матерью, вскормит, а потом обрежется в берегах, войдет в привычное русло. Зашумит разнотравье пойменных лугов. Засверкают цветы, как звездная россыпь полуночного неба. Насытится воздух пряным ароматом. Нагрянут дикие пчелы, осы и вместе с нектаром унесут запахи луговых трав, цветов в таежные дупла и в земляные норки на береговых солнечных пролысинах. Тихими ясными утрами придут на отмели лоси и будут бороздить сочнотравье, выискивать вкусные водоросли.

Прогреет летнее солнце юганскую землю, насытит своей искристой кровью таежные всходы, и даст земля обильные плоды: созреет кедровая шишка – хлеб птиц и зверей; заполнокровит брусника; напьется голубика северной белоночной голубизны и чудным синеватым облаком затуманит окраины болот; густым чернодробьем упадет переспелая черника, а на крутоярах да гривах застынут яркими карминными брызгами россыпи шиповника, гроздья калины и грузной боярки.

Разбеременится тайга в бабье лето и, ласково-задумчивая, притихнет, успокоится, выполнив свою извечную работу. Но взвизгнет северный ветер, пригонит из Заполярья стада диких туч. Срежет сивер переспелую шишку с кедрача, кровавым дождем разбросает сладкую ягоду по мшистой земле. Отбушует зима, и снова повторится все сначала: придет новая весна, новая молодость юганской земли. Только юность человека не повторится…

Шаманов долго стоял на берегу Югана, а южак нетерпеливо трепал полы брезентовой рыбацкой куртки, пузырил ее на спине, будто торопил скорее вернуться в брошенную деревню Мучпар, где пролетела неповторимая юность Андрея.

Когда-то произошло укрупнение охотничьих артелей, и люди из деревни ушли в Улангай. И теперь вдоль берега вытянулось в одичалой немоте с десяток уцелевших домиков: окна забиты досками, обрубками жердей; пригоны, стайки, огороды заросли лебедой. Пустуют раскорчеванные поля, ветер засеял их по краям молодым осинником. Раскачивается полуоторванная доска, тоскливо скрипит, как стонет. Хлябает и охает на крыше у трубы лист ржавой жести.

Здесь ветер и река выкормили и вырастили его.

Неторопливо подошел Андрей к дому возле одинокого низкорослого кедра. Постоял. Потом оторвал от окон доски, надергал из паза пригоршню мха, стер со стекол потеки грязи. Тихо, словно опасаясь кого потревожить, вошел в избу. Ударило запахом плесени и старой гари от полуразвалившейся печи.

– Вот и вернулся ты, Шаман, в родной дом, – неожиданно для себя сказал он вслух.

Пусто. Андрей долго смотрел на покрытые пылью и паутиной стены. Каждый вбитый гвоздь будил воспоминания: там, в переднем углу, над столом, висело зеркало, ближе к окну – книжная полка. Андрей перевел взгляд на потолок. Над печью виднелись еще следы дробин от случайного выстрела. Он подошел к дверному косяку, стер налет с сухой плесени. На растрескавшемся от времени гладком дереве сохранились зарубки. Ежегодно восьмого февраля, в день рождения сына, мать отмечала его рост охотничьим острым ножом. Сел Андрей на подоконник, и память унесла его в далекое детство, на другую сторону Югана. Вот она, эвенкийская деревня: дымят печи, слышится лай собак, скоргочут уключины лодок, постукивают греби…

Рано Андрею пришлось взяться за работу – за охотничье ружье и рыбацкую снасть. Двенадцатилетним парнишкой он наравне со взрослыми уплывал на обласке в залитые половодьем луга, ставил сети и фитили – добывал язей, щук, карасей. Когда умирало половодье и обрезались берега, таскал Андрей волоком легкий берестяной обласок на дальние озера, богатые крупным карасем. Рыбу сдавал на засольный пункт только мерную, крупную. А мелочь – ельца, чебака – мать оставляла на урак, сушила в этой русской печи, в вольном жару, и в зимнее время варила вкусную уху-урашницу из жировой весенней рыбы.

– Мама… Мама… – сами собой шептали губы взрослого, повидавшего жизнь человека.

Диковал южак над располневшим Юганом. Теребил ветви низкорослого одинокого кедра, и скрипела на ветру полуоторванная доска, будто стонала.

Еще в первый год, когда Соболиный остров облюбовали, Костя с Ильей решили, что гораздо легче перевезти пятистенник из ближайшей брошенной деревни, чем строить новый дом. Так и сделали. В весенний разлив за день раскатали самый большой дом в Мучпаре, увязали бревна в веретенный кошель и плавежом утянули на мотолодке к островной заимке. Разбежались у мужиков глаза: мало им показалось. Из гладкоствольного сосняка подрубили восемь нижних венцов – и получился из пятистенника двухэтажный домик. Верхний этаж поделили на три комнаты, внизу поставили плиту и глинобитную русскую печь, чтобы хлеб выпекать. Тут же, в нижнем этаже, соорудили мастерскую для изготовления бочек из колотой кедровой клепки, соболиных клеток да насторожек кулемковых. В боковой комнате нижнего этажа обрабатывали они и хранили соболиные, норочьи, беличьи шкурки. Сделали еще и утепленную пристройку к дому, для кошек.

Югана комнату называет по старинке юртой и не расстается со своим богом-идолом, как русская верующая женщина с иконой. У дверей на вбитом деревянном костыле висит бог Огня и Удачи – Тугэт, вырезанный из кедрового полена. Тугэт охраняет дом от пожара, гнуса и страшных снов. У бога Огня и Удачи вместо глаз и пупа – потускневшие медные пистоны. Перед выходом на промысел Югана просит у Тугэта добычливой охоты, разговаривает с ним ласково, угощает костным мозгом и жиром. Но бог Юганы совсем иное, чем русская икона. Он неприхотлив. Не обижается, что приходится болтаться вместе с ружьем и ножом в берестяных ножнах на деревянном костыле, как преступнику с затянутой ременной петлей на шее.

Тугэт помогает в промысле не только Югане, но и Косте с Ильей. Он бережет их ружья от промаха, патроны от осечек. Он приводит лучших зверей на мушку ружья, хранит спички и порох от сырости. С богом Югана обращается сурово: за малейшую провинность или оплошность беспощадно расправляется с ним. Нынешней весной, в месяц токования глухарей, ушла Югана на охоту, и перехлестнулась ее тропа с медвежьей. Вскинула Югана ружье – осечка. А лайка Сильга наседает на зверя… Перезарядила ружье старуха.

Второй патрон дал осечку… Вернувшись домой на остров, Югана разнесла топором своего бога Огня и Удачи в щепки и бросила в печку. Косте с Ильей она это объяснила так: «Нового Тугэта надо вырезать. Старый совсем обленился, не хочет помогать Югане».

Слушать не хотела Югана, когда Костя попытался ей растолковать, что с бумажными пыжами патроны двухлетней давности могли отсыреть. Но Югана упорно верит в своего молодого бога, дружит с ним до поры, пока тот «не обленится».

Держал Костя Соболиный остров в небывалой секретности из-за самолета, старенького «У-2».

Стоит заглянуть в ту комнату двухэтажного дома, где у топчана, на медвежьей шкуре, раскинутой по полу, сидят Костя с Таней и коротают вечер за беседой.

Замерли книги на стеллажах, подравнявшись в струнку. У окна – большой самодельный стол, на котором выделяются портативная пишущая машинка и обыкновенный школьный микроскоп. Шкафчик с остекленными дверцами – аптека. У дверей приколочены ветвистые оленьи рога, служащие вешалкой. Вся эта обстановка кажется Тане необыкновенной, а сам Костя в ее глазах выглядит настоящим таежным профессором.

Закатное солнце смотрит в окно.

– Почему, Костя, ты всегда такой угрюмый? – вполголоса спрашивает девушка и машинально гладит огрубелой от работы ладошкой шелковистую пышность медвежьего меха. – В этот ваш день Винки Илья с Юганой упились и заснули, а ты только пригубил шампанское, и все… Наверное, была у тебя несчастная любовь и ты тоскуешь о ней?.. – Таня робко взглянула на понурившего голову Костю.

– Пить я, Таня, желания не имею. Душу свою хмельным не обманешь, не усыпишь. Да и нужно кому-то при нашей таежной жизни оставаться трезвым на всякий аварийный случай.

– Расскажи мне о себе. Живем в одной деревне, а о тебе почти не знает никто. Девчонки тебя считают гордым, а мне кажется, ты совсем простой.

Костя внимательно посмотрел на нее, помолчал и вдруг заговорил, словно продолжая давно начатый рассказ.

– …Женился в Томске… Зимой мы катались на лыжах. Жена упала неловко. Бамбуковая палка пробила ей живот… Все это случилось почти шесть лет назад. Сейчас время сгладило боль, а нет-нет и вспомнится это катание на Степановке… – Костя тряхнул головой, словно отгоняя далекое видение. – А угрюмый я не от характера. Просто устал за последнее время. Дипломную работу писал. Вон, видишь, на тумбочке пухлая папка… Урывками приходилось делать, между работой.