Смерть в губернском театре - Игорь Евдокимов

– Ваш юный коллега верно подметил, – ответил ему Покровский. – До изобретения процедуры Марша, мышьяк в малых дозах использовали, чтобы создать видимость хронической болезни, каковая, якобы, и сводила жертву в могилу. Сейчас таких случаев стало меньше, но они есть.

– А наш убийца использовал убийственную дозу, чтобы смерть наступила здесь и сейчас, – продолжил Черкасов. – Такое не скроешь.

– Теперь понятно, – заинтересованно кивнул грозный квартальный.

Из больницы они направились в дом актрисы. Черкасов поразился, узнав, что она жила буквально в двух шагах от полицейской части, на улице Панской (названной так из-за большого числа поляков, селившихся здесь когда-то). Филимонова переехала в город С. этим летом из Костромы, откликнувшись на одно из разосланных по всей империи приглашений Прянишникова. Жила одна во флигеле у пожилой вдовы Куплиновой. Домик стоял на самом краю оврага, но выглядел крепким и опрятным. У дверей их уже ждал Шалыгин, волком глядевший на молодого коллежского регистратора.

– Явились? – проворчал он. – Ну, что, пойдемте домик обыщем?

Гороховский открыл дверь ключом, взятым у хозяйки (Шалыгин не утрудил себя даже этим) и прошел внутрь. Константин попытался последовать за ним, но старший помощник пристава перегородил ему путь рукой, словно шлагбаумом, и прошипел, придвинувшись:

– Что думаешь там найти? Записочки, о которых тебе артистка наплела? Я тебе так скажу – записочку мы найдем, но другую, предсмертную. А то и яд, что она себе в бокал сыпанула. Тогда-то и попляшешь.

Отодвинув Константина плечом, Шалыгин вторым зашел во флигель.

Домик делился на две комнаты – сени и жилую. Вторую актриса дополнительно разделила ширмой, чтобы создать из нее импровизированный кабинет и спальню. Окна были закрыты тяжелыми старыми портьерами. Угадать по обстановке характер постоялицы оказалось сложно – вся мебель досталась ей от хозяев дома, поэтому соответствовала, скорее, моде двадцатилетней давности.

На столе в глиняной вазе стоял букет цветов. Свежий, судя по тому, что они успели завянуть. Чуть правее стоял блестящий поднос с чашками, по виду – серебряный. На нем обнаружилась горстка пепла. Актриса что-то жгла, причем, похоже, вчера. Понять, что из себя представляла сожженная бумага не представлялось возможным. Даже самые большие из сохранившихся кусочков готовы были рассыпаться в труху от одного прикосновения.

– Похоже, это записка, – указал на поднос Константин.

– Только этого уже не докажешь, – мстительно отметил Шалыгин. – А даже если это и была записка, то нужно знать, какая. А то мало ли, решилась сама себя того… – он опрокинул воображаемую рюмку с ядом. – Потом передумала, сожгла записку, а на репетиции опять втемяшилось ей что-то в голову – и все, не дышит.

– Больше похоже на то, что бумагу прикололи к букету, – стоял на своем Константин. – Юрий Софронович, а можете пригласить хозяйку. Может, она подскажет, что изменилось или даже пропало в комнате.

Гороховский дипломатично перевел взгляд на Игнатия Ивановича. Шалыгин лишь раздраженно махнул рукой. Квартальный кивнул и вышел. Вернулся он в сопровождении хозяйки, тщедушной старушки, похожей на воробушка.

– Ох, даже не знаю, чем вам помочь, – объявила вдова Куплинова, выслушав вопрос Черкасова. – Танечка держалась особливо. Вежливая была, тихая. Когда я зазывала, заходила на чай, но сама чтобы навязывалась – ни-ни. Гляжу – и будто бы не жила она здесь. Все почти так, как я ей летом оставила. Там вон – шкаф, одежду она в нем хранила. Остальное все на своих местах.

– А не замечали вы гостей, которые к ней ходили?

– Да каких гостей, Господь с вами! Говорю же вам, тихо жила Танечка, никаких забот мне не доставляла. Единственно пару раз ее домой провожала подруга. Красивая такая девочка, только сразу видно, не скромна! – старушка-воробушек осуждающе покачала головой. – Но я ведь в театральных их делах не разбираюсь, может, все актрисы такие, а Танюша одна такая… Была.

– То есть, никаких мужчин вы не видели? – упорствовал Константин, не обращая внимания на скептическую ухмылку Шалыгина.

– Нет! Барышням, что кавалеров водят, я флигель не сдаю! – отрезала хозяйка, но затем задумалась. – Хотя… Был один, но его гостем даже не назовешь. Пожилой такой господин, неприметный. Худющий, что спица. Он справлялся, не здесь ли Танечка живет. И букет ей оставил.

– Букет? – подался вперед коллежский регистратор.

– Да. Я потому и вспомнила, что Танюши дома не было, а когда вернулась и взглянула на цветы – так сразу сникла вся, пригорюнилась. Я спросила голубушку, что с ней, но она только сказала, что голова разболелась.

– И больше вы этого пожилого господина не видели? – спросил Константин, с внутренним злорадством наблюдая, как тает улыбка на лице Игнатия Ивановича.

–Нет, не видала.

– А если встретите еще раз – узнаете?

– Юноша! – оскорбленно поджала губы Куплинова. – Я хоть и немолода, но на ясность ума и глаз пока не жалуюсь! Конечно, узнаю!

Разговора со старушкой оказалось достаточно, чтобы вечером Черкасов пребывал в приподнятом настроении. Пусть слова Куплиновой пока ничего не доказывали, но уже поддерживали версию о том, что некто слал Филимоновой, как минимум, цветы, а возможно и записки. И актриса явно была не рада такому поклоннику. Пока других зацепок у него не было.

Второй уликой мог стать сам яд. По указанию пристава, городовые обходили городские аптеки и склады, но пока безуспешно. Мышьяк являлся отравой распространенной, с его помощью боролись с вездесущими крысами, поэтому покупали его часто и охотно.

Вот и сидел ночью Константин, переписывая начисто показания свидетелей. А если уж откровенно – то и подозреваемых. Коллежский регистратор был убежден – лишь находившиеся на сцене и рядом с ней в тот вечер могли подсыпать яд Татьяне Георгиевне. А значит и искать убийцу надо среди них. Читая скупые строки допросов, Константин пытался мысленно представить, кто из них годился на роль душегуба.

Первым кандидатом выглядел, конечно же, Григорий Никифорович Селезнев, отвратительный певец и обладатель гигантского самомнения. Абсолютно все участники труппы описывали его, как человека капризного и злопамятного. Его собственные слова, записанные Шалыгиным, только подтверждали эту картину. Хозяин театра, в его описании, был «жмотом, который за каждую копеечку удавится», неспособным, к тому же, разглядеть настоящий талант (понятно, чей талант имел в виду Селезнев). Осипа Эдмундовича он охарактеризовал так – «хоть и выкрест, а иудина кровь себя выдает». Подобного же невысокого мнения Григорий Никифорович пребывал и об остальных актеров. Смерть Филимоновой также его скорбеть не заставила – «неприятная была, да много о себе воображала». Складывалось ощущение, что Селезнев ненавидел всех вокруг, кроме себя самого. Уже неприятная черта, но достаточная ли для того, чтобы