Смерть в губернском театре - Игорь Евдокимов

Кто под него подходил – так это Осип Эдмундович Вайс, режиссер, время от времени работавший еще в старом деревянном театре на Большой Саратовской. Но тщедушный пожилой режиссер столь открыто печалился о судьбе актрисы, что Константин слабо представлял его подсыпающим яд, дабы Филимонова умерла в страшных муках. Вайс утверждал, что у покойной просто не могло быть врагов – она была исключительно доброй и чуткой женщиной, да еще и с несомненным талантом. Что ж, мнение Селезнева могло бы его удивить.

Из списка подозреваемых хотелось также исключить Прянишникова. Штабс-капитан, он же антрепренер, он же мировой судья печалился по Филимоновой, но печаль эта обретала более меркантильную форму. До спектакля оставалось меньше месяца, и необходимость искать замену покойной погружала Митрофана Федоровича в глубокое отчаянье. Со стороны он мог показаться бесчувственным, но Константин успел понять, сколь важным был театр для Прянишникова. Штабс-капитан буквально жил и дышал только своим прожектом и на другие мысли и заботы его просто не хватало. В столь важный момент поставить под удар свою мечту, убив одну из центральных актрис? Нет, вряд ли Митрофан Федорович на такое бы пошел.

Следом Константин принялся за допрошенных Гороховским. С Рудневым все оказалось более, чем понятным – на сцену он не поднимался, соответственно лишен возможности подсыпать яд. В качестве свидетеля его друг тоже оказался бесполезен – на сцене он видел только одну женщину, ловя каждый ее жест и каждую фразу.

Родион Сурин, темноволосый исполнитель главной мужской роли, приказчика Мити, отвечал на все вопросы квартального четко и односложно. Да, он был знаком с Татьяной, но только в рамках театра. Нет, она не говорила ничего о странных записках. Нет, он не знает, кто мог бы желать ей зла. И Гороховскому, и Константину эта деталь не понравилась. Актер казался слишком спокойным для человека, только что ставшего свидетелем страшной смерти. До перехода в театр Прянишникова он уже играл на городских подмостках, но в основном на вторых ролях.

Василий Безуцкий, его более молодой коллега, которому достался образ молодого купчика Разлюляева, напротив – бледнел, краснел, то пускался в длинные объяснения, то запинался и умолкал. Юноша был полным антиподом Селезнева – казалось, он искренне восхищался другими актерами, режиссером и хозяином театра. Из всей труппы он единственный не имел никакого опыта на подмостках, пройдя по рекомендации Сурина, его друга детства. На прямой вопрос Гороховского о недоброжелателях Филимоновой Василий потряс головой столь решительно, что чуть не потерял равновесие.

Что подводило Константина к собственным заметкам. Первой он опрашивал Елизавету Михайловну Костышеву, или Бетси, как ее называл Павел. Черкасов буквально ощущал буравящий взгляд друга на протяжении всего разговора с актрисой. Впечатления у него остались смешанными. Коллежский регистратор ни на секунду не усомнился, что Бетси переживает из-за смерти Татьяны, своей самой близкой подруги в театре. Они были погодками, обе переехали в город С. этим летом по приглашению Прянишникова: Татьяна – из Костромы, Бетси – из Самары. Несомненно, именно она была той подругой, что провожала Филимонову домой по словам вдовы Куплиновой.

Вместе с тем Константину чудилась в поведении и речи Костышевой какая-то двойственность. Он не мог понять, в чем дело – возможно, Бетси просто было свойственно излишнее кокетство. Но сыщика не покидало ощущение, что за всеми ее грустными улыбками, сдерживаемыми слезами и томными взглядами актриса прячет что-то действительно важное.

По сравнению с ней общение с двумя последними свидетельницами прошло исключительно прямолинейно. Аграфена Игоревна Остапова перешла к Прянишникову по наследству от старого, закрывшегося, театра. Пожилая дама охала и ахала, хваталась за сердце, закатывала глаза, а ее речь сливалась для Константина в сплошное кудахтанье. Выцедить из подобного потока мыслей хоть что-то полезное представлялось невозможным. К концу разговора, ценой разыгравшейся мигрени, Черкасов смог-таки уяснить, что Аграфена Игоревна воспринимала всю труппу (за очевидным исключением Селезнева), как своих подопечных. Она заваривала им травяные чаи, таскала угощения из дома, давала ценные (как ей казалось) советы, и бросалась мирить актеров при малейшей вспышке творческих разногласий. Именно ей было проще всего подлить яд в напиток Филимоновой, но, как и в случае с Осипом Эдмундовичем коллежский регистратор не мог представить, как Остапова украдкой вливает Татьяне страшный яд.

И если Аграфена Игоревна оставила после себя образ клуши-наседки, то ее дочь Марья явственно напоминала другое животное – невыносимый Руднев обязательно назвал бы наблюдения друга «анималистическими метафорами». Константин ничего не мог с собой поделать – на лице Марьи застыло столь благостное выражение круглого румяного лица и глаза, отражающие полное отсутствие представлений об окружающем мире, что в голову сам собой лез образ молодой буренки. Только юная коровка почему-то приняла облик человека и обрядилась в поношенное, но все еще опрятное зеленое платье. Единственная мелочь бросилась коллежскому регистратору в глаза перед самым окончанием опроса, когда Шалыгин разрешил свидетелям разойтись по домам. Пользуясь временным отсутствием опекающей маменьки, Марья подошла к красавцу Сурину и робко что-то спросила. Родион лишь смерил ее презрительным взглядом и отвернулся, не сказав ни слова.

И все же у всех этих поразительно отличных друг от друга людей объединяло нечто общее. Каждый из них – и антрепренёр, и режиссер, и актеры – утверждал, что не видел этим вечером ничего подозрительного. За исключением Аграфены Игоревны, заварившей чай, к бокалам никто не приближался до момента, когда они понадобились на сцене. Однако верно было и обратное – и во время репетиции, и в перерывах между сценами каждый из присутствовавших имел шанс незаметно отлучиться и сделать свое черное дело. Для Черкасова это означало лишь одно – один из них врет. Под маской живого участия, заботы, надменности или безразличия скрывалась жгучая ненависть. И сорвать эту маску со служителей театра, для которых изображать чужие мысли и желания подобно второй натуре, будет очень и очень сложно.

Глава пятая

«Руднев берет след»

Пока Константин, не поднимая головы, корпел над документами, жизнь Павла Руднева текла размеренно и благообразно. Воскресенье ничем особым не запомнилось, да и понедельник начался привычно. Тут стоит сделать паузу и поделиться с читателями обыкновенным распорядком дня нашего героя.

Просыпался Павел довольно поздно, перед самым рассветом. Шлепая босыми ногами по полу, доходил до окна, впускал в застоявшуюся за ночь комнату холодный осенний воздух и опрометью бросался обратно на перину, под теплое одеяло и лежал так еще минут