Мент - Константинов Андрей Дмитриевич

– Опять, понимаешь, внешность попортили! Лучше бы он мне по прибору полоснул.

Говорил он не очень внятно – мешала повязка. Но голос был расстроенный.

– Это почему же? – спросил хирург с улыбкой.

– А мне прибор-то уже без надобности. Ресурс выработал за выслугой, так сказать, лет.

Хирург засмеялся и сказал в том духе, что, мол, коли прибор уже сломался, то и внешность существенного значения не имеет.

– Смейся, смейся… зелен ты еще. А морда лица оперу нужна не баб охмурять – с терпилами работать, со свидетелями.

Сухоручко еще раз посмотрел в зеркало, вздохнул и без всякого перехода спросил:

– У тебя спиртику случайно нет?

– Случайно есть, – ответил, улыбаясь, хирург и налил капитану спирту.

Сухоручко отправили в палату. После мензурки девяностошестиградусного он пребывал в отличном расположении духа. Капитан прилег на койку и стал соображать насчет продолжения банкета. Если бы он был на своей земле, вопрос решился бы без проблем. Даже если в кармане ни копья. А тут… В общем, ничего путного в голову не приходило, и он собрался покемарить. Залез под одеяло, накрыл голову сверху тощей подушкой и сразу заснул. А когда проснулся, все решилось само собой – пришли ребята. После обмена приветствиями Сухоручко спросил:

– Принесли?

– Обижаешь, Михалыч… А тебе того… можно?

У капитана уже отходила анестезия, порез горел, раздражала тугая повязка.

– Мне не только можно, – значительно, но невнятно, сказал он, – мне медицина предписала для восстановления сил вино партейное.

– Портвейна нет, только водка, – извиняющимся голосом произнес Игорь Караваев. Все знали любовь капитана к партейному пойлу. Но уже вовсю разворачивалась борьба с пьянством, и выбор, случалось, был скуден. Конечно, опера могли позвонить любому из своих спекулянтов, и партейный напиток нашелся бы из-под земли с доставкой на дом. Не подумали. Впрочем, водкой капитан тоже не брезговал.

– Чего сидим? – сказал Сухоручко. – Пошли, закуток найдем. Напиток греется… прокиснет.

Закуток нашелся. Сели, выпили, заговорили.

– Ну что, Сашок? – спросил Сухоручко невнятно. На это не обратили внимания – капитан вообще говорил не очень. Кроме того, имел привычку разговаривать с набитым ртом.

– Нормально, Михалыч… вы-то как?

– А-а, ерунда. Первый раз, что ли? Вот только внешность попортили.

– Ага, – сказал Галкин, – твою внешность попортишь… Бельмондо ты наш.

– Ну ты, Саня, молоток, – похвалил Зверева Сухоручко. – Грамотно ты его взял. Молоток… но дурак.

– Это почему же? – отозвался Сашка. Сегодня его все хвалили и добавляли, что дурак. Похвалы были приятны, а насчет дурака – не очень.

– Потому что не хер лезть на рожон.

– Так вы же…

– Я же! Ты хрен с пальцем не ровняй. Я уже и битый, и резаный, и стреляный. Да и старый уже – плакать по мне некому: мои все в блокаду померли… на Пискаревском лежат, в общей яме. А ты еще молодой! Так-то, брат. Ладно, наливай. Чего я сижу, как дурак трезвый?

Сашка налил водки в складной стаканчик. Сухоручко резко выпил. Выдохнул, поморщился и закусил соленым огурцом. Сразу – не прожевав – забубнил:

– Молодец, молодец. Дерзкий ты парень, грамотно взял. Без этих борцовских штучек-дрючек. Прыгнул на гада сверху – толково!

– Да я не прыгал, – сказал Сашка.

– Как же… мне Кислов сказал – прыгал.

– Я не прыгал… я упал.

– Чего-о?

– У «Победы» капот горбатый и скользкий от снега. Я и сверзился.

Грохнул хохот. Трое взрослых мужиков смеялись как пацаны. Караваев хватался за живот и морщил свой и без того курносый нос… Сухоручко смеялся меленько, придерживая рукой повязку. А Сенька Галкин рокотал басом. Они смеялись так, что через минуту в закуток заглянул кто-то солидный, усатый, в белоснежном халате. Он посмотрел и сказал:

– У нас, ребята, хирургия… а вам психиатрическая нужна.

Потом покрутил пальцем у виска и ушел. Когда отсмеялись, Сенька сказал Звереву:

– Послушай старого мудрого еврея, Санечка, – никогда никому такого не говори. Геройски прыгнул!! Повязал злодея и – все!

Сенька взял у Сухоручко стаканчик, налил и выпил. Когда он вливал водку в рот с железными коронками, Зверев увидел на донышке стакана аляповатое изображение пальмы и надпись: Сухуми. 1983 г…

– В прокуратуре-то чего? – спросил Караваев.

– Да ничего, – пожал плечами Сашка, – сказали, что у этого урода ключица сломана. Но они без претензий… Вот только насчет второго…

– Что насчет второго?

– Сказали: придется отпускать. Кражи нет, потому что нет потерпевшей. Никаких действий в отношении капитана он не предпринимал… Как же так-то, мужики?

– А вот так, Саня, – ответил, пожимая плечами, Галкин. – Чист он, Саня, перед законом.

– Он же кошелек скинул! Я сам видел.

– А закон не запрещает кошельки кидать, – продолжал Семен. Караваев кивнул. Кивнул и Сухоручко. – Кражи вы не видели. Пострадавшей нет… Были бы в кошельке документы, мы бы ее живенько выдернули. Да и сам-то кошель под колесами побывал, там даже пальцев не осталось, наверно. Так, Михалыч?

– Так, Сема, – подтвердил раскрасневшийся Сухоручко.

– Ну вот. Резал Михалыча другой. А этот – Симаков его фамилия – даже не пытался ни тайно, ни явно Классика подстрекнуть. Вот если бы он орал: бей!… Тогда, может, что и вышло бы.

– Так он же – Симаков-то – дважды судимый. Убегал.

– Ну и что? – спросил Караваев. – Он за старое отсидел. Перед законом чист. Имеет прописку, имеет место работы. Нормальный советский гражданин, между прочим. Кошелька при нем нет, оружия тоже. Убегал? Ну и что? Увидел драку, кровь – испугался. А вы, кстати, товарищ Зверев, сбили его с ног, нанесли травму правой ноги и лицо ему в кровь разбили. На вас можно дело заводить. Так-то, Саша… а ты говоришь!

Зверев поскучнел, сильно затянулся сигаретой.

– Не бери в голову, – сказал Сухоручко. – У нас таких вариантов полно: вроде и преступление на лицо, и преступник бесспорный, а доказать нельзя. Это, Саша, только в кино знатоки всегда с победой. Но ничего – и мы кое-что умеем. Работать нам, Санек, судя по всему, вместе.

Так или иначе, а в судьбе Александра Зверева появилась определенность. Задержание преступника – да еще и вооруженного преступника! – явилось лучшей рекомендацией для студента. Ни Зверев, ни опера двадцать седьмого отделения нисколько не сомневались, что работать им предстоит вместе. Так оно и вышло. Сашка еще корпел над дипломом, а кадровики ГУВД уже проводили необходимые проверки кандидата. В биографии Зверева и его родных не обнаружилось темных пятен, анкеты оказались безупречными. Со здоровьем у Сашки тоже было все в порядке.

Он защитился. Не худо, но и не блестяще как ожидали его преподаватели. Интереса к учебе у Зверева уже не было – он видел себя в ином качестве. А ведь прочили ему научную карьеру… Но Сашка, к изумлению многих своих однокурсников и преподавателей, получил открепительный талон и заявил, что распределяться (сам он говорил – определяться) хочет самостоятельно.

– Куда же вы, Саша? – спросил Зверева один из его наставников. Авторитет, доктор наук, автор шестидесяти серьезных работ.

– В милицию, Лев Исакыч, в милицию.

Итак, восьмого сентября тысяча девятьсот восемьдесят шестого года Александр Андреевич Зверев впервые перешагнул порог двадцать седьмого отделения в качестве оперуполномоченного. В кармане пиджака лежала красная ксива с золотой надписью на обложке. Со всеми положенными печатями и Сашкиной фотографией.

Было тут, правда, одно но: на фотографии оперуполномоченный Зверев был в штатском: пиджак, белая сорочка, галстук. Армейское звание лейтенант запаса, полученное на военной кафедре института, в МВД силы не имело. Этот маленький нюанс – отсутствие милицейского звания – повлек за собой большую неприятность: зарплата опера состоит из должностного оклада (аж целых семьдесят два рубля!) и доплаты за звание… Вот этой-то доплаты – девяносто рэ – ему не полагалось.