Метель - Василий Сигарев

У вас сердце стучит громко и взволнованно. Вот здесь, прямо между пальцами. Значит, вы живой, настоящий… И руки у вас живые. С сердцем и душою. Как маленькие человечки. И они также как мы мучаются и страдают, когда не могут прикоснуться к чему-то такому же, живому и настоящему. Вот как другая ваша рука, она не может этого сделать, потому что перевязана, от того и болит. Точно такая же преграда и между нами. Черная и бесстрастная, как эта материя.

По мере того, как Маша говорит, Бурмин подносит ее руки к своим губам и нежно целует их.

Маша, заметив этот его жест, резко вырывается, испуганно вскакивает со стула, роняя что-то на столе. Пятится.

Нет же, Господи! Нельзя этого! Нельзя! Господь смотрит за мною. Он испытывает меня. Он не позволит. Он накажет. Уходите… Стойте! (Закрыла лицо руками.) Я не знаю, что делать. Я не знаю, что лучше: пройти через муки ада и чистилище, или быть несчастною здесь, на этой земле. Скажите мне, Господи! Скажите…

БУРМИН. Марья Гавриловна…

МАША. Нет, молчите. Пускай все будет так, как есть. Уже поздно что-либо менять. Если сейчас я отдамся чувству и скрою от вас всю правду, мы не будем счастливы. Или, что хуже, станем несчастнее вдвойне. Господь накажет меня. И вас тоже. Я не имею права связывать вашу судьбу с моею. Моя судьба зла и жестока, как Геката… И все что я смею — это уберечь вас от нее. А теперь уходите.

Бурмин не двигается.

Уходите, Господи! Каждая минута рядом с вами покрывает мое сердце бесчисленным множеством страшных рубцов.

БУРМИН. Я не уйду, покуда не узнаю, что за призрак терзает вас.

МАША. Призрак, у которого нет горящих глаз и алчущей пасти, но который ужаснее всех других призраков на свете в миллион раз.

БУРМИН. Но скажите же, умоляю!

МАША. Нет.

БУРМИН. Господь свидетель, это останется между мною и вами.

МАША. Нет же! Уходите. Не мучьте меня.

БУРМИН. Хорошо. Я все понял. Я ухожу.

МАША. Уходите, будьте милосердны.

БУРМИН. (Пошел к двери.) Прощайте.

МАША. (Подбежала к нему.) Стойте! Дайте мне еще раз вашу руку. (Взяла его ладонь, прижала к своей щеке.) Сердце… как тяжело и беспокойно бьется в ней сердце, словно в кузне молот стучит о наковальню. Мне больно ощущать это биение. Мне больно сознавать, что я не смогла сделать вас счастливым. Но на то воля рока. Злого, беспощадного и неумолимого. Я буду счастлива, если когда-то это сердце забьется ровно и спокойно, но не сейчас. Сейчас это невозможно. Так же невозможно, как остановить время или заставить Господа отменить свои жестокие законы. Это невозможно… Невозможно…

Отпустила руку, отошла, села на стул.

Прошу вас, умоляю, простите меня… Простите.

Не сказав ни слова, Бурмин вышел.

Маша закрыла лицо руками, плачет.

Спустя несколько минут входит Прасковья Петровна с подносом в руках.

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА. А где?.. Что с тобою, Маша?

МАША (поднимает на нее заплаканные глаза.) Он уехал?

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА (ставит поднос на пол, бежит к окну, смотрит.) Уехал.

МАША. Господи… За что, Господи?!

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА (растерянно.) Послать за ним?

МАША. Нет! Нет, маменька!

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА (испуганно.) Что с тобой, дитя мое?!

МАША. Это проклятие, маменька!

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА (обнимает Машу.) Что ты говоришь, Маша?!

МАША (рыдает.) Я проклята! Господь проклял меня! Он отнял у меня все! Он сделал меня самым несчастнейшим созданием на свете!

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА. Тихо, девочка моя, тихо. Все будет хорошо.

МАША. Нет, маменька! Уже ничего не будет. Господь не забирает свои проклятия назад. Я проклята. И это останется со мною до конца дней.

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА. Нельзя так говорить, Машенька, нельзя.

МАША. Но он проклял меня… Проклял…

МОЛЧАНИЕ.

Почему же тогда он не вырвал из меня сердце, чтобы я не могла больше любить? Почему, маменька, почему?..

ТЕМНОТА

Шестая картина

Прошла неделя.

Пред нами сад, мокрый от дождя, словно природа все это время безутешно скорбела над чем-то. Под ивою у самого пруда белая скамеечка. На ней в белом платье Марья Гавриловна с раскрытой книгою на коленях. Взгляд ее усталых глаз, с темными кругами под ними, устремлен куда-то в пустоту, будто высматривая там то самое, над чем так долго плакало небо. И сколько времени сидит она вот так, никто не знает. Даже она сама.

Потому, может быть, и не сразу замечает Бурмина, который подходит к ней сзади. А когда замечает, вздрагивает и делает жест, словно собирается бежать.

БУРМИН. Нет, Марья Гавриловна, прошу вас, не уходите. Обещаю, я не буду вас больше терзать. Все закончилось. Если может закончиться то, что я испытывал к вам. Не уходите, умоляю. Это последняя наша встреча.

МАША. Отчего же так?

БУРМИН. Я уезжаю. Уезжаю в полк. Уезжаю навсегда. Сейчас немедленно. И обещаю вам, что впредь вы никогда не увидите меня и даже не услышите обо мне. Но прежде выслушайте…

МАША. Что же еще вы не сказали мне?

БУРМИН. Многого…

МАША. Что же именно?

БУРМИН. Я хочу, чтобы вы знали… Боже мой! Боже мой, как это невыносимо.(Замолчал.)

МАША. Но говорите же.

БУРМИН. Вы видите, я снял с руки повязку, но она по-прежнему не обрела счастья.

МАША. И только за этим вы пришли?

БУРМИН. Нет же, нет! Я пришел, чтобы сказать вам, что та преграда, о которой вы говорили мне, не единственная. Есть еще одна, другая, может быть, более непреодолимая. И что за глупое я создание, раз забыл о ней, влюбляясь в вас. С самого начала мы не могли быть вместе. С самого начала все было обречено. Но я, идиот, позволил своему сердцу полюбить. Посмел мучить вас

Появляется Молодцов.

МОЛОДЦОВ. Бурмин, ты идешь? Лошадям не терпится.

БУРМИН. Да, иду. Уже иду.

Молодцов уходит.

Простите меня, Марья Гавриловна. Простите, что по своей глупости причинил вам столько страданий. Мне будет спокойнее, если вы возненавидите меня и забудете. А теперь прощайте.

МАША. Но что это за преграда?

БУРМИН. Поверьте, вам лучше не знать.

МАША. Нет, скажите.

БУРМИН. (смотрит ей в глаза.) Я женат.

МАША. Что?!

БУРМИН. Да, я женат! Женат уже четвертый год и не знаю, кто моя жена, и где она, и должен ли свидеться с нею когда-нибудь.

МАША. Но может ли быть такое?

БУРМИН. Может, Марья Гавриловна, может. Вы же сами говорили, что судьба порою бывает зла и жестока. Точно такою же она была и со мною, но в том лишь моя вина. (Замолчал.)

МАША. Но продолжайте же.

БУРМИН. Боюсь, нет времени. Я должен ехать.

МАША. Это подождет. Однажды один человек точно также торопился и в итоге многие стали несчастными. Продолжайте, я расскажу после…

БУРМИН. Воля ваша. Я расскажу. Правда, я смутно помню, где это было. Знаю единственное, что случилось это в начале двенадцатого года и спешил я тогда в Вильну, где стоял наш полк. Помню, прибыл я на какую-то станцию поздно вечером и велел было закладывать лошадей, как вдруг поднялась ужасная метель…

МАША. Метель?

БУРМИН. Да, жуткая метель, какой прежде мне никогда не доводилось видеть.

МАША. Что же дальше?

БУРМИН. Смотритель и ямщики советовали мне переждать. Я их послушался, но непонятное чувство, странное беспокойство овладело мною. Казалось, кто-то меня так и толкал. Между тем, метель не унималась, я не вытерпел, приказал опять закладывать и поехал в самую бурю. Ямщику вздумалось ехать рекою, что должно было сократить нам путь тремя верстами. Берега были занесены, ямщик проехал мимо того места, где выезжали на дорогу и таким образом мы оказались в незнакомой стороне. Я уже приготовился к худшему, когда заметил огонек и велел ехать туда. То была церковь… Маленькая деревянная церквушка, в каких святые отцы не брезгуют тайным венчанием.

МАША. Господи…

БУРМИН. Что с вами, Марья Гавриловна? Вам не хорошо?

МАША. Нет, продолжайте.

БУРМИН. Я не могу. Мой рассказ больно ранит вас.