В джунглях Амазонки - Эльгот Лендж

Солнце уже совершенно взошло, но все же оно не могло совсем рассеять нависший туман. Птицы проснулись, и воздух наполнился их криками и песнями. Страстно звучали любовные призывы инамбу, на которые из глубины джунглей доносился нежный ответ подружки, а меланхоличная песня вакурао мелодично звенела далеко в лесу. Маленькие зеленые попугайчики летали вокруг, наполняя воздух довольно неприятными звуками. Это те самые попугаи, которые хорошо известны жителям больших городов, где их можно видеть в сопровождении предприимчивого итальянца, выдрессировавшего их вытаскивать из ящика билетики для лиц, желающих узнать за пять центов свою судьбу. Здесь попугаям самим приходилось заботиться о своей собственной судьбе. Из чащи джунглей несется отвратительный вой: даже в утренний час обезьяна-ревун продолжает нарушать покой своим страшным ревом.

Постепенно в поселке пробуждалась жизнь. Одетый в пижаму высокий мужчина с окладистой бородой и серьезным лицом первый увидел меня, подошел к тому месту, где я сидел, и с обычным для бразильцев радушием приветствовал меня. Его любезность была особенно приятна при моем физическом недомогании. Он пригласил меня в дом, где я снова встретился с да Сильва. Серьезный мужчина оказался секретарем да Маринга. Постоянные припадки лихорадки и скука в одиночестве наложили на него свою печать и превратили его, несмотря на сравнительно молодые годы, в тот тип нервного человека, каким неминуемо делается всякий белый после долгого пребывания в районе верхней Амазонки.

При отъезде из Ремати-ди-Малис я захватил с собой ящик с консервами, так как не знал, где мне придется остановиться. Я невольно оскорбил да Сильва, когда упомянул об этом ящике и предложил ему воспользоваться консервами. Он отвел мне лучшую комнату в доме и послал за новым гамаком для меня. Такое внимание к иностранцу, явившемуся даже без рекомендательного письма, типично для бразильского гостеприимства.

После обильного и вкусного обеда, состоявшего из жареной рыбы и жареной филейной части тапира, мы уселись за кофе и принялись беседовать, насколько это позволяли мои ограниченные познания в португальском языке. Потом я прошел в отведенную мне комнату, натянул гамак и проспал до того времени, пока слуга пришел объявить, что готов ужин. Ужин состоял из вяленого мяса, сухой муки, риса, черной фасоли и черепашьего супа. Повар - это был простой рабочий, по болезни не вышедший в тот день на работу - испортил ужин, сварив все без соли и всыпав всюду сухую муку. Но здесь это было в порядке вещей и с этим приходилось мириться.

После ужина меня попросили пойти с секретарем да Маринга навестить одну больную. В некотором расстоянии от дома стояла небольшая хижина, где нас встретил рабочий по имени Маркез. Этому человеку суждено было играть видную роль в тех испытаниях, которые мне пришлось перенести впоследствии. Он отдернул в сторону большую москитную сетку, которая охраняла вход внутрь хижины. Там, в гамаке, мы увидели женщину средних лет, туземку из Сеара. Она была недурна собой, но страшно худа и была, очевидно, очень больна. Она показала нам руку, завязанную в лохмотья: обнаженная часть ее была багрового цвета. Нам объяснили, что три недели назад она занозила большой палец и не обратила должного внимания на последовавшее затем нагноение. Мне сразу стало ясно, что предо мною гангрена, и притом особо злокачественного характера. Заметив, что меня принимают за врача, я объяснил, что незнаком с хирургией. Что было делать? Кто-то предложил послать женщину в Ремати-ди-Малис, но эту мысль пришлось отбросить: самые искусные гребцы не могли бы совершить этого путешествия менее чем в восемнадцать дней, а к тому времени пациентка давно умерла бы от гангрены. Послали за Сильва. Он объяснил мне, что эта женщина была женой Маркеза, считавшегося предводителем рабочих, и что нужно было постараться спасти ее жизнь. Я еще раз подчеркнул свое полное незнание медицины, но прибавил, что единственной возможностью спасти ей жизнь является, по моему мнению, ампутация руки. Я находился в ужасном положении. Операция эта труд. на даже для опытного хирурга, а здесь должен был произвести ее я, который имел самые элементарные понятия о хирургии, и притом без инструментов. После некоторых колебаний я решился, вернулся в свою комнату и взял хирургические нож и щипцы, которые мне подарил знакомый врач перед моим отъездом в тропики. Кроме того, я захватил сулему, которая служила для препарирования звериных шкур. После некоторых поисков секретарь принес старую и заржавленную ножовку. Мы вычистили ее как можно тщательнее, а затем окунули в раствор сулемы.

Когда я вошел в хижину, пациентка спокойно курила трубку, свесив больную руку через край гамака.

Мы положили ее на пол и приказали спокойно лежать. Под больную руку подложили каучуковую сумку. Муж и трое детей следили за нашими приготовлениями с бесстрастными лицами. В углу играли и дрались две обезьяны, привязанные к шесту. Большой попугай не переставая что-то трещал, а маленькая хромая собачонка казалась самым заинтересованным зрителем. Секретарь вынул из сулемы хирургический нож и передал его мне. Я обмыл место предполагаемой операции кусочком ваты и карандашом провел линию на руке.

Можно себе представить, с какими чувствами я приступил к операции. Но раз начав ее, мы забыли обо всем, думая только об успешном ее окончании. Я опускаю здесь описание деталей. Женщина потеряла сознание прежде, чем мы дотронулись до ее кости, и, таким образом, природа сама позаботилась о действительном, хотя и примитивном наркозе. Мы совершенно забыли о необходимости сшить края раны и, когда дошли до этой стадии, пришлось послать мальчика к Сильва за иголками. Сперва их прожгли в огне, затем погрузили в сулему, чтобы продезинфецировать, а потом уже приступили к сшиванию. Я еле держался на ногах и сам был близок к обмороку. Придя домой, я долго не мог заснуть. Один и тот же вопрос долбил мой мозг: поправится ли она после этой варварской операции?

На следующий день рано утром я пошел навестить свою пациентку и нашел ее в лучшем состоянии, чем ожидал, так что это дало мне некоторую надежду на благополучный исход. Успокоившись немного на ее счет, я решил осмотреть хижины, в которых жили рабочие. Все они оказались такими же любезными, как их староста Маркез, и радушно приглашали подняться по приставной лестнице и войти в хижину. Здесь они неизменно угощали меня чашкой крепкого кофе. В каждой хижине было всегда два или три гамака, и мне предоставлялось выбрать, в какой я хотел сесть. Хижины обыкновенно имели две комнаты, стулья заменяли ящики из-под бисквитов, а в углах стояли винчестеры и раскрашенные весла. В этом состояла вся обстановка.

На другой день я проснулся с восходом солнца и, выпив кофе, попросил одного здоровенного парня сопровождать меня в моей первой экскурсии в настоящие джунгли. До этого времени я видел джунгли только с заднего крыльца в Ремати-ди-Малис и с палубы "Каролины". Теперь я находился в самом их сердце и хотел изучить как следует.

Мы вошли в лес по узкой тропинке, охраняемой у входа великолепной высокой пальмой. Эти узкие тропинки на каучуковых плантациях называются эстрадами. Эстрада, по которой мы пошли, извивалась между каучуковыми деревьями, проходя через ручейки и упавшие деревья. Кора каждого каучукового дерева - их было сотни полторы, - была испещрена по всей окружности надрезами дюйма в полтора длиной на высоте 10-12 футов. Около каждого дерева стоит палка, на конце которой до дюжины и больше жестяных стаканчиков, куда собирается каучуковый сок.

Каждый рабочий обыкновенно имеет в своем ведении две эстрады, по которым он поочередно проходит, выпуская сок из деревьев. Мы не встретили на эстраде рабочего, так как он в это время работал на другой, подведомственной ему тропинке.

Листва в лесу была настолько густа, что солнечные лучи не проникали через нее, а потому внизу царил полумрак и было сравнительно прохладно и идти было очень приятно. Однако после часовой ходьбы мой провожатый, несмотря на свою здоровенную комплекцию, стал жаловаться на усталость и недомогание. Я ему сказал, что он может вернуться домой и что я один найду дорогу. Он с радостью повернул в обратный путь, а мне пришлось одному тащить свою большую фотографическую камеру, охотничье ружье, револьвер и мачете.

Вдруг до меня донеслись страшные звуки, которые новичку показались бы ревом дюжины львов, вступивших в смертный бой, но я знал, что эти ужасные звуки, сотрясавшие лес, исходили всего только от одной обезьяны-ревуна. Поставив свою камеру на землю около каучукового дерева и сойдя с тропинки, я пошел прямиком на звук, пробираясь через кустарник. Но звук, казалось, оставался все на том же расстоянии. Я остановился, не решаясь идти дальше из боязни заблудиться и потерять оставленный аппарат.

Вдруг раздался треск и шум на этот раз близко от меня. Я вздрогнул от неожиданности, но, быстро оправившись, приготовился к встрече неизвестного зверя. Я чувствовал волнение, знакомое каждому охотнику в ожидании крупной дичи. Вот впереди меня раздвинулись ветви кустарника, и из-за них выбежало стадо диких кабанов. Я прицелился в самого крупного и выпустил для верности подряд пять зарядов в его голову. Остальные в испуге разбежались, а я поспешил к месту, где свалился кабан. Он был средней величины, весом около 125 фунтов, с красивыми большими клыками. Зверь бросал злобные взгляды, бил ногами и хрипел, пока не испустил дух.