Часослов - Райнер Рильке

которое даруют неохотно,

а если все пути бесповоротно

запутались - примкнуть к чужим скитаньям,

прибиться к старцам - благостным созданьям

и видеть, как из пышной белой пены

нечесаных бород живым преданьем,

как голый остров, вынырнет колено.

Слепцов мы обогнали, и вперед

поводырями смотрят, как глазами.

Мы обогнали женщин с животами,

и всякий повстречался нам народ.

Я чувствовал: идет моя родня:

вот с этим - мог бы стать я братом кровным,

а с тою - жить в союзе полюбовном;

собаки их не лают на меня.

x x x

Ты днем - сама недостоверность

и гул далеких голосов.

Ты - молчаливая безмерность,

когда замолкнет бой часов.

Но к вечеру, чуть станет тише

и день, слабея, изойдет,

растешь Ты, Господи. И вот

Твой дом - как дым над каждой крышей.

x x x

На богомолье. С каменного ложа,

лишь колокол зарю провозвестил,

свалившиеся давеча без сил

со смертью, Боже, тьма ночная схожа

всем скопом, всей толпою поднялись:

поклоны бьют брадатые мужчины,

и стягивают дети с плеч овчины,

и на реку спешат, полны кручины,

молчальницы, чья родина - Тифлис.

По-мусульмански чтут они Христа,

по-христиански ожидая чуда;

вода в ладони входит, как в сосуды,

и, чистая, вливается в уста.

Они сейчас не только моют лица,

они дают своей груди напиться,

горстями к ней лицо реки прижав,

как будто эта влага - плач по нам,

по всем на свете, по земным скорбям.

И эти скорби здесь невесть зачем,

и ты не знаешь, кто они и кем

когда-то были. Может, мужиками?

Приказчиками в лавке мелочной?

Монахами, ленивыми во храме?

Блудницами? Бесстрашными ворами?

Зачем они с увядшими глазами

за стоном стали, словно за стеной?

Премудрые, опальными князьями

все почести слагая до одной.

Печальники, на них печать пустыни,

где память пребывает и поныне,

как будто не прошло и пары дней;

изгнанники, с рассвета до заката

гонимые откуда-то куда-то

печалью, становящейся крылатой,

едва они склонятся перед ней.

Избранники, любви переизбыток

сплетает голоса в единый хор,

вы на коленях выползли из пыток,

полотнища хоругвей, до сих пор

таимые и скатанные в свиток,

развешены отныне навсегда.

И многие глядят теперь туда,

где страждущих паломников жилище,

монах оттуда вырвался дурной:

вся в клочьях ряса, брызжет рот слюной,

лицо полно больной голубизной

и черным бесам стало пищей.

Он на две части тело преломил,

послав лицо в стремительном поклоне

на землю, и сырую землю пил,

и бил ее руками что есть сил,

и вот она под ним забилась в стоне,

и медленно припадок проходил.

И он взлетел, как будто крыльям птицы

велело исступление раскрыться,

ему внушая: птицей в небе станешь.

В худые руки взяв себя всего,

марионеткой тощей он забился

и думал, что с землею распростился,

и сильные крыла несут его,

и мир, как шар, в сторонку откатился...

И вдруг, не понимая ничего,

в зеленом океане очутился

на самом дне страданья своего.

И вот поплыл, и юркой рыбой стал,

и видел: постепенно под водой

медузы налипают на коралл,

и деве моря косу расчесал,

струясь, поток, как гребень золотой.

И на берег он вышел лишь для той,

что умерла в девичестве. Она

иначе бы вошла совсем одна

в чертоги рая, и совсем чужая.

Он закружился в пляске, провожая,

и тотчас, этой пляске подражая,

вокруг него пустились руки в пляс.

Но вдруг остановился он, заметя,

что здесь в игру вступило нечто третье,

не верящее пляске напоказ.

И понял он: теперь черед молиться.

Приблизившийся ведом ясновидцу,

венец великий, он прощает нас;

мы жнем его, как спелую пшеницу,

как руки, мы протягиваем лица,

когда к нему подходим вереницей,

мы - ноты в песне, слышимой для глаз.

И, потрясенный, он отбил поклон.

Но старец встал, как будто кротко дремля,

и не глядел, хоть это был не сон.

Монах с такою силой вжался в землю,

как будто был пожаром опален.

Но равнодушье плавало в глазах.

И, к дереву припав, дурной монах

вокруг ствола, как платье, обернулся.

Но старец хоть не спал, да не проснулся.

Тогда монах занес себя высоко,

как меч над головой заносит враг,

и ранил, ранил, резал как осока,

и рухнул, как подкошенный, в овраг.

Но старец не ответствовал никак.

Тогда монах содрал остатки платья

и пал, как ствол с ободранной корой.

И вот Он: вот! И вот Он, как дитяти,

сказал: Ты знаешь, Кто перед тобой?

Тот знал. И безмятежно, как в объятье,

он скрипкой лег у старца под скулой.

x x x

Нальется барбарис багряным светом,

и астры, старясь, слабо станут в ряд.

Кто на исходе лета не богат,

весь век прождет того, что было летом.

Кто ночью, не забывшись ни на миг,

прислушается к сердцу, где всечасно

то плач, то шепот слышится; то крик,

и тьма теней готовит сон ужасный,

в смятенье понимает: он старик.

Он будет жить, не ведая мечты,

и ложью все покажется ему;

и ты, о Боже. Тяжкий камень Ты,

и тяжким камнем тянешь Ты во тьму.

x x x

Не удивляйся. Мой, мое, моя

они всему на свете говорят.

Так ветер мог бы, рыская в ветвях,

сказать: мой сад.

Они глядят

на вещи и сжимают их в руках,

но те в руках не могут оставаться

и, вспыхнув, ярким пламенем сгорят.

Твердят "мое", как кто-нибудь назвал

"дружищем" князя в споре с мужиками,

отлично зная: князь не услыхал.

Твердят "мое" о городе и храме,

и это слово слаще всех похвал.

Твердят "мое", включают в обиход,

приобретают и суют в карман.

Какой-нибудь безвкусный шарлатан

и солнце так, пожалуй, обзовет.

Твердят они: мой дом, моя жена,

и отповедь как будто не слышна,

хотя жена, и дом, и все кругом

глухие стены, - можно только лбом,

приблизившись, о стены расшибиться.

Такой удел - найти и ошибиться

ждет только лучших. Ибо остальные

и не желают замечать стальные

преграды меж вещами и собой,

таящиеся в малости любой,

и нищеты своей не замечают,

хоть женщиной они не обладают

в такой же точно мере, как цветком.

О Господи, Ты с ними незнаком.

И даже тот, кто тлеет угольком

в Твоем дыханье и к Тебе влеком

всем сердцем, всей душой - забудь о нем.

И если кто-нибудь Тебя возьмет

в свою мольбу, в свою людскую дрожь:

вновь на восход

Ты, гость, уйдешь.

Удержит кто Тебя? Кому дано

владеть Тобой? Из наших рук бежишь.

Все слаще Ты становишься, вино,

но лишь Себе вовек принадлежишь.

x x x

Ночами я выкапываю клад,

который под землею спрятал Ты.

Все - нищета и немощь нищеты,

а красоты еще не видел взгляд.

Но путь к Тебе чудовищно далек.

Нехоженый, зарос густой травой.

А Ты один. Ты, Боже, одинок.

Никто не слышит дальний голос Твой.

И как я руки до крови сотру,

держу их, словно ветки, на ветру

и деревом врастаю в небосвод,

которое ветвями влагу пьет,

как будто Ты разлился надо мной,

все небо в нетерпении объемля,

но сызнова, расслышав зов земной,

с далеких звезд Ты падаешь на землю,

как нежный дождик раннею весной.

КНИГА ТРЕТЬЯ

О БЕДНОСТИ И СМЕРТИ

1903

x x x

Быть может, залегло рудою тело,

и в сердце гор по жилам я проник;

не знает глубина моя предела;

все близкое вокруг окаменело,

иссякла дальность, как родник.

Пока еще блуждает мысль несмело,

даруй мне скорбь, чтобы прозрел я в миг;

как мал я в темноте! Как Ты велик!

Дай длань Твою изведать мне всецело!

Вмести меня и весь мой вечный крик.

x x x

Утес неколебимый, неизменный,

необитаемый и безыменный,

увенчан снегом со звездою пленной,

струишь Ты вечный запах цикламена

(других благоуханий в мире нет).

Глашатай всех вершин, Ты минарет

(куда взойти не смеют муэдзины),

так значит я проник в Твои глубины,

в Твоем базальте скрылся, как металл?

Собой заполнил я Твои морщины,

своею твердью плоть мою Ты сжал.

А может быть, я страхом окружен?

Быть может, в страх, рожденный городами,

по горло я Тобою погружен?

Поведать бы правдивыми словами

о них, забывших разум и закон.

И вихрем Ты дохнешь сквозь глубь времен,

всю шелуху отвеивая вон.

Ты хочешь от меня правдивых слов,

и языком овладевают звуки,

рот открывается, как рана, в муке,

а по бокам, как две собаки, руки,

не откликающиеся на зов.

Я весь орудие Твоей науки.

x x x

Дай мне стеречь Твои просторы,

стоять и слушать камень Твой,

в Твоих морях наполнить взоры

необозримой пустотой;