Хокни: жизнь в цвете - Катрин Кюссе

верил своей удаче. Все прочие художники, которых представлял Касмин[15], занимались абстрактной живописью и были уже известны; он был самым молодым и единственным фигуративным художником. Это случилось не иначе как благодаря блондинистым волосам и белому костюму. В то лето у него не было нужды работать, разнося почту. Он отправился в Италию с Джеффом – американским парнем еврейского происхождения, которого он встретил в Нью-Йорке. Осенью он смог наконец выехать из своего сарайчика в глубине сада и за сходную цену устроиться в двухкомнатной квартире на первом этаже дома в Ноттинг-Хилле, где рядом жили его друзья Майкл и Энн. Вскоре Осси и Селия также поселились в этом квартале. Там было даже слишком оживленно: в строении напротив помещались ночной клуб и дом свиданий, и оттуда постоянно доносился адский шум – зато Дэвид впервые в жизни имел собственный угол в центре Лондона, где мог жить, работать, слушать оперу на полную громкость. И его лучшие друзья жили поблизости. Эта квартира быстро превратилась в центр общественной жизни: дверь всегда была открыта, и к нему ходил кто только хотел – как к Ферриллу в Бруклине.

Когда он получил письмо от директора Королевского колледжа, где сообщалось, что его дипломная работа в стиле фовизма признана неудовлетворительной и что ему не может быть выдан диплом, он в ярости выругался, а затем расхохотался. Ведь он и правда сляпал выпускную работу на скорую руку, раз уж ее нужно было сдать. В любом случае Касмин не просил его показывать официальную бумажку. Так уж был устроен мир. С одной стороны, были чиновники, недалекие умы, скорые на суждение и осуждение, – те, кто боялся жить по-настоящему; а с другой – искусство, инстинкт, желание, свобода и вера в жизнь. Он был совершенно прав, когда смеялся над этими административными заморочками, потому что директор отделения живописи, горя желанием вручить золотую медаль своему лучшему ученику, но не имея возможности это сделать, пока Дэвид не получит диплом, заставил колледж пойти на попятную. Дэвид ничего не имел против медали: она производила впечатление на окружающих и очень обрадовала его родителей.

Когда один галерист, устраивавший коллективную выставку, попросил художников рассказать о том, что их вдохновляет, он написал: «Я пишу то, что хочу, когда хочу и где хочу».

Сюжетом картины могло стать все что угодно: стихотворение, вещь, попавшаяся ему на глаза, мысль, чувство, человек. Правда абсолютно все. Это и была свобода. Когда-то Дерек говорил, что ему нужно избавляться от образа клоуна, если он хочет, чтобы его работы воспринимали всерьез. Ну уж нет: можно было быть одновременно и клоуном, и серьезным художником!

В то лето, когда ему исполнилось двадцать шесть лет, он снова отправился – на этот раз на борту океанского лайнера Queen Elizabeth – в Нью-Йорк, чтобы закончить работу над гравюрами «Карьера мота» и повидаться с Джеффом – американцем, с которым он путешествовал по Италии предыдущим летом. Как-то вечером у Энди Уорхола, куда его затащил приятель, он повстречал упитанного типа с пухлыми щеками и бородой: это был хранитель современного искусства Метрополитен-музея, и он был самым веселым, самым живым, самым язвительным человеком из всех, кого он когда-либо встречал. Они снова увиделись на следующий день. Еще один еврей-гомосексуалист, разумеется, как и все его американские друзья. Он родился в Европе: Генри эмигрировал с родителями из Брюсселя в 1940 году, на последнем пароходе. Дэвид не испытывал к нему физического влечения, но такого мгновенного взаимопонимания у него ни с кем раньше не возникало. Они понимали друг друга с полуслова, заканчивали один за другого фразы и беспрерывно смеялись. Они были приблизительно одного возраста, любили одних и тех же поэтов, художников, одни и те же фильмы, книги, и обоих объединяла страсть к опере. По другую сторону Атлантического океана он нашел родственную душу.

По его возвращении в Лондон один молодой человек, который открыл торговлю эстампами, предложил ему сделку: он напечатает пятьдесят экземпляров серии «Карьера мота» из шестнадцати гравюр и будет продавать их по сто фунтов каждый, что в сумме составит пять тысяч фунтов. Это была самая большая сумма, которую когда-либо получал Дэвид или любой другой его знакомый художник. Изготовление серии эстампов стоило самое большее два-три фунта. Неужели найдутся люди, готовые платить за них по сто фунтов? Просто сумасшествие! Конечно, эта сумма достанется ему не целиком, потому что нужно будет отдать то, что причитается продавцу и еще Касмину. Но это были реальные цифры, и часть денег придется на его долю. Наконец-то он сможет установить душевую кабину в своей квартире в Ноттинг-Хилле, чтобы подолгу принимать душ с друзьями. Это было лишь начало: совсем скоро он будет выставляться в двух лондонских галереях, лондонская воскресная газета Sunday Times за счет редакции отправит его в Египет для подготовки альбома с зарисовками, а деньги, которые он выручит с продажи своих гравюр, позволят ему осуществить свою мечту: поехать в январе в Лос-Анджелес.

В его памяти внезапно всплыл директор Брэдфордской художественной школы, спрашивающий: «Вы что, живете на ренту?» Этот образ был тут же заслонен другим: пятнадцатилетнего мальчишки, дрожащего от страха и возбуждения, пока незнакомец мастурбирует его рукой в темном зале кинотеатра. С тех пор он проделал долгий путь.

II. Печаль живет три года

Перед ним промелькнул знак выезда из Шайенна; он направлялся в Лас-Вегас. После четырех дней беспрерывной езды за рулем, когда он останавливался лишь для ночевки в придорожных мотелях, начиналась последняя часть его путешествия. Он устал, но ему нравилось долгими часами мчаться на запад на своем «Триумфе» с откидным верхом, в задумчивости или бездумно, слушая музыку, преодолевая огромные пространства. На закате дня небо, подобно огромному холсту, расцвечивалось оранжевыми и розовыми красками – яркими и сияющими, как неоновые огни. Даже на пустых дорогах, где лишь изредка попадались одинокие грузовики, ограничение по скорости было девяносто. В конце концов, это был идеальный темп, чтобы любоваться лиловостью гор, розовостью неба и бескрайними просторами вокруг.

Это будет его третье место как преподавателя. Он больше не испытывал страха, как тогда, два года назад, по дороге в Айову, в конце июня 1964 года, когда он остановился у оптики, чтобы купить пару огромных очков в громоздкой роговой оправе. Очки делали его старше и придавали профессорский вид. Этот первый его опыт был кошмаром. Айова-Сити: какое обманчивое имя! Прибыв на место после двух дней пути, он проехал через пригород и снова оказался среди кукурузных полей: никакого «города» не было. Он редко изнывал от скуки так, как в течение этих шести недель. Когда в середине августа из Лондона явился Осси, он ждал его как мессию. Первым делом они устремились в Новый Орлеан, чтобы потом двигаться в сторону