Орлеанская девственница - Вольтер

Конец песни четвертой

ПЕСНЬ ПЯТАЯ

Друзья мои, пора, поверьте мне,Остепениться и зажить вполне,Как истые, прямые христиане!Среди гуляк, рабов своих желаний,Я молодости проводил годаВ трактирах вечно, в церкви никогда.Мы пьянствовали, ночевали с девкойИ провожали пастыря с издевкой.И что же? Смерть, которой не уйти,С косою острой стала на путиВесельчаков, курносая, седая,И лихорадка, вестница хромая,Рассыльная Атропы[54], Стикса дочь,Терзает их умы и день и ночь;Сиделка иль нотариус свободноИм сообщают: «Вы умрете, да;Скажите же, где вам лежать угодно».И позднее раскаянье тогдаСлетает с уст: печальная картина.Ждут помощи блаженного Мартина[55],Святой Митуш великих благостынь,Поют псалмы, коверкают латынь,Святой водою их кропят, но тщетно:Лукавый притаился незаметноУ ног постели, когти распустил.Летит душа, но он ее схватилИ увлекает в подземелья ада,Где грешных ждет достойная награда.

Читатель мой! Однажды Сатана,Которому принадлежит странаБольшая, с населением немалым,Блестящий пир давал своим вассалам.Народ в те дни без счета прибывал,И демоны гостей встречали славно:Какой-то папа, жирный кардинал,Король, что правил Севером недавно,Три интенданта, двадцать черных ряс,Четырнадцать каноников. БогатыйУлов, как видите, был в этот раз.И черной сволочи король рогатыйВ кругу своих придворных и друзейНектар бесовский пил, весьма довольный,И песенке подтягивал застольной.Вдруг страшный шум раздался у дверей:«Эй, здравствуйте! Вы здесь! Вы к нам, почтенный!Ба! Это Грибурдон, наш неизменный,Наш верный друг! Входите же сюда,Святой отец! Вниманье, господа!Прекрасный Грибурдон, апостол ада,Ученый муж! Таких-то нам и надо!Сын черта, несравненный по уму!»Его целуют, руку жмут емуИ быстро увлекают в подземелье,Где слышно пира шумное веселье.

Встал Сатана и говорит: «Сынок,Драчун, кого давно оставил бог,Так рано я тебя не ждал; жалею,Что голову свою ты не берег.Духовной Академией моеюТы сделал Францию в короткий срок:В тебе я видел лучшую подмогу.Но спорить нечего с судьбой! СадисьСо мною рядом, пей и веселись!»В священном ужасе целует ногуУ господина своего монах,Потом глядит с унынием в глазахНа пламенем объятое пространство,Где обитают в огненных стенахСмерть, вечные мученья, окаянство,Где восседает зла нечистый дух,Где дремлет прах классического мира,Ум, красота, любовь, наука, лира, —Все, что пленяет глаз и нежит слух,Неисчислимый сонм сынов господних,На радость черту сотворенных встарь!Ведь здесь, читатель, в муках преисподних,Горит тиран и рядом лучший царь.Здесь Антонин и Марк Аврелий,оба Катона, бичевавшие разврат,Кротчайший Тит, всех угнетенных брат,Траян, прославленный еще до гроба,И Сципион, чья пламенная властьПреодолела Карфаген и страсть.Мы видим в этом пекле Цицерона,Гомера и премудрого Платона.За истину принявший смерть Сократ,Солон к Аристид в смоле кипят[56].Что доблести их, что благодеянья,Раз умерли они без покаянья!

Но Грибурдон был крайне удивлен,Когда в большом котле заметил онСвятых и королей, которых ранеСебе примером чтили христиане.Одним из первых был король Хлодвиг[57].Я вижу, мой читатель не постиг,Как может статься, что король великий,Который в рай открыл дорогу нам,В аду кромешном оказался сам.Я признаюеь, бесспорно, случай дикий.Но объясняю это без труда:Не может освященная водаОчистить душу легким омовеньем,Когда она погибла навсегда.Хлодвиг же был ходячим преступленьем,Всех кровожадней слыл он меж людьми;Не мог очистить и святой РемиМонарха Франции с душой вампира.

Меж этих гордых властелинов мира,Блуждавших в сумраке глухих долин,Был также знаменитый Константин[58].«Как так? – воскликнул францисканец серый, —Ужель настолько промысел суров,Что основатель церкви, всех боговЯзыческих преодолевший верой,Последовал за нами в эту тьму?»Но Константин ответствовал ему:«Да, я низвергнул идолов, без счетаМоей рукою капищ сожжено.Я богу сил кадил куренья, ноО вере истинной моя заботаБыла лишь лестницей. По ней взошелЯ на блестящий кесарский престол,И видел в каждом алтаре ступень я.Я чтил величье, мощь и наслажденьяИ жертвы приносил им вновь и вновь.Одни интриги, золото и кровьМне дали власть; она была непрочной;Стремясь ее незыблемо вознесть,Я приказал, чтоб был убит мой тесть.Жестокий, слабосильный и порочный,В кровавые утехи погружен,Отравлен страстью, ревностью сожжен,Я предал смерти и жену и сына.Итак, не удивляйся, Грибурдон,Что пред собою видишь Константина!»

Но тот дивиться каждый миг готов,Встречая в сумраке ущелий дикихПовсюду казуистов, докторов,Прелатов, проповедников великих,Монахов всяческих монастырей,Духовников различных королей,Наставников красавиц горделивых,В земном раю – увы! – таких счастливых!Вдруг он заметил в рясе двух цветовМонашка от себя довольно близко,Так, одного из набожных скотов,С густою гривой, с ряшкою, как миска,И, улыбаясь: «Эй, кто ты таков? —Спросил наш францисканец у монашка. —Наверное, изрядный озорник!»Но тень ответила, вздыхая тяжко:«Увы, я преподобный Доминик».

Услышав это, точно оглушенный,Наш Грибурдон попятился назад.Он стал креститься, крайне пораженный.«Как, – он воскликнул, – вы попали в ад?Святой апостол, божий собеседник,Евангелья бесстрашный проповедник,Ученый муж, которым мир велик,В вертепе черном, словно еретик!Коль так – мне жаль мою земную братью,Обманутую лживой благодатью.Подумать только: за обедней имВелят молиться этаким святым!»

Тогда испанец в рясе бело-чернойУнылым голосом сказал в ответ:«Мне до людских ошибок дела нет.Их болтовне я не внимаю вздорной.Несчастные, мы изнываем тут,А люди нам акафисты поют.Иному церковь строится до смерти,А здесь его поджаривают черти.Другого же осудит целый свет,А он в раю, где воздыханий нет.Что до меня, то вечные мученьяЯ по заслугам на себя навлек.На альбигойцев[59] я воздвиг гоненья,А в мир был послан не для разрушенья,И вот горю за то, что сам их жег».О, если б я имел язык железный,Я б говорил, покуда время есть,И не успел бы – подвиг бесполезный —Святых, в аду горящих, перечесть.

Когда сынка Ассизского ФранцискаВся эта публика довольно близкоС судьбою познакомила своей,Они заговорили без затей.«Милейший Грибурдон, скорей, не мучай,Скажи, какой необычайный случайПодстроил так, что в адские краяБезвременно сошла душа твоя?»«Извольте, господа, к чему ломаться;Я расскажу престранный случай мой.Вы будете, конечно, удивляться,Но в истине ручаюсь головой:Не лжет мой рот, засыпанный землей!

Когда еще я не был в этом месте,Для чести рясы и для вашей честиЛюбовный подвиг был исполнен мной,Какого не запомнит шар земной.Погонщик мой, соперник содостойный,Великий муж и доблестный осел,Погонщик мой, усердный и спокойный,Мечты Гермафродита превзошел.И я для самки-чудища все знаньяСобрал и все способности напряг;И сын Алисы, оценив старанья,Иоанну дал нам, как доверья знак,И Девственница, гордость королевства,Спустя мгновенье потеряла б девство:Погонщик мой обхватывал ей зад,Я крепко заключил ее в объятья;Гермафродит был чрезвычайно рад.

Но тут, не знаю, как и передать, я,Разверзлась твердь, и вдруг из синевы(Из царства, где я никогда не буду,Не будете, друзья мои, и вы)Спустилось – как не подивиться чуду!Известное по пребольшим ушамЖивотное, с которым ВалаамБеседовал, когда всходил на гору.Ужаснейший осел явился взору!Он был оседлан. У луки блестелПалаш с изображением трех лилий.Стремительнее ветра он летелПри помощи остроконечных крылий.Иоанна тут воскликнула: «ХвалаТворцу: я вижу моего осла!»Услыша эту речь, я содрогнулся.Крылатый зверь, колени преклоняИ хвост задрав, пред Дюнуа согнулся,Как будто говоря: «Сядь на меня!»Садится Дюнуа, и тот взлетает,Своими побрякушками звеня,И Дюнуа внезапно на меня,Мечом размахивая, нападает.Мой господин, владыка адских сил,Тебе война подобная знакома;Так на тебя когда-то МихаилНапал по манию владыки грома,Которого ты тяжко оскорбил.Тогда, глубокого исполнен страха,Я к волшебству прибегнул поскорей:Я бросил облик рослого монаха,Надменное лицо с дугой бровей,И принял вид прелестный, безмятежныйКрасавицы невинной, стройной, нежной.Играла по плечам кудрей волна,И грудь высокая была виднаСквозь легкое прикрытье полотна.Я перенял все женские повадки,Все обаянье юной красоты,Испуга и наивности черты,Которые всегда милы и сладки.Сияньем глаз и прелестью лицаЯ мог очаровать и мудреца,Смутил бы сердце, будь оно из стали;Так дивно прелести мои блистали.Мой паладин был очарован мной.Я был у края гибели: геройЗанес палаш неумолимый свойИ руку опустил наполовину.Минута – и мне не было б помину.Но Дюнуа, взглянув, застыл на миг.Кто видел в древности Медузы лик,Тот превращался в равнодушный камень.А рыцаря я так сумел привлечь,Что он почувствовал, напротив, пламень,Вздохнул и выпустил ужасный меч.И, на него взглянув, я понял ясно,Что он влюбился преданно и страстно.Я победил, казалось. Кто б постигТо, что случилось в следующий миг?

Погонщик, плотные красы ИоанныСжимавший крепко, тяжело дыша,Узрев, как я мила и хороша,В меня влюбился, олух окаянпый.Увы, не знал я, что способен онБыть утонченной прелестью пленен!О, род людской, о, род непостоянный!И вот, ко мне воспламенившись вдруг,Дурак Иоанну выпустил из рук.Как только та свободу ощутила,Блестящий меч, забытый Дюнуа,Увидев на земле, она схватилаИ с грозною отвагой занесла;И в миг, когда погонщик мой – о, горе! —Спешил ко мне с желаньями во взоре,Иоанна за косы меня взяла.Ужасный взмах меча – я погибаюИ больше ничего с тех пор не знаюПро Дюнуа, погонщика, осла,Гермафродита, Девственницу злую.Пусть все они погибнут на колу!Пусть небо им пошлет судьбу худую,Отправит всех в кипящую смолу!»Так изливал монах свою досаду,Вздыхая горько на потеху аду.

Конец песни пятой