Все ангелы живут здесь (сборник) - Анатолий Малкин

Был в съемках, конечно, еще один повод, который добавил перцу его с Ириной отношениям. Среди толпы суматошных телевизионных мужиков Зимин вдруг углядел высокую фигуристую девушку, блондинку, конечно, но, к счастью, натуральную. Она была ассистенткой журналиста. И Кирилл, без сомнения, был к ней неравнодушен, судя по тому, как поглядывал в ее сторону.

Появилась она на съемках почему-то на день позже, устроилась с бумагами рядом с камерой, и интерес Зимина к происходящему сразу здорово вырос.

Было в этой девушке что-то от породистой скаковой лошади или верблюдицы. Бывают такие прекрасные белые, почти не горбатые, с красиво очерченными губами и изящными, тонкими ногами – удивительно красивые существа.

Пока Кирилл, закончив с ним, уединился с Ириной, чтобы попытаться выпытать у нее подробности начала их семейной жизни, Зимин решил прогуляться. И надо же такому случиться, что Ксении – так звали блондинку – тоже захотелось подышать свежим воздухом.

Пока операторы готовили камеры для видовой съемки, он с Ксенией бродил по лесу, а потом по берегу, прямо под окнами кабинета Ирины, болтая о всякой всячине, о премьере спектакля на Бродвее, из-за которого она опоздала на съемку, и о театрах Москвы, конечно, тоже, о молодежной моде, потому что она щеголяла в специально порванных джинсах, о новых словечках, которые то и дело проскакивали в ее русском и значение которых она с трудом пыталась ему объяснить, о маме, конечно, – отец погиб в Чечне, о журфаке МГУ и просто о жизни в России – и им было очень легко говорить.

Имя Ксения cловно преследовало его. Может, в самом звуке его ему что-то чудилось? По-гречески это значит «чужая»? А чужая – это не такая, как все? И в той Ксении, конечно же, было что-то такое, что найти можно было только обольстив, никак иначе.

Вечером, в спальне, говорила только Ирина, а он молчал – это был первый, за все время их совместной жизни, такой разговор между ними. Не то чтобы они жили душа в душу, но никогда не посягали на пространство чужой свободы, всегда знали пределы своих желаний и никогда не мучили друг друга. Конечно, еще любили работать и любили то, что делали, – поэтому и прожили вместе столько лет без сожалений. Но тогда он слышал другую Ирину, женские требования которой, может, и были справедливы – между ним и Ксенией, вероятно, проскочила какая-то искра.

Ирина потребовала, чтобы съемки были прерваны, Зимин кивнул в ответ и ушел в мастерскую.

На следующий день она встретила телевизионщиков на пороге и сообщила им, совершенно обескураженным и ничего не понимающим, что он заболел, больше сниматься не намерен, и захлопнула у них перед носом дверь. Уж как они, прилетевшие за тысячи километров и потратившие кучу денег на съемки, потом костерили ее, можно только представить – русский нецивильный текст бывает очень выразителен.

Через месяц, ранним пасмурным утром, Зимин посмотрел в окно ванной на холодную поверхность зимнего океана, берег, усеянный глыбами соленого льда, покрытые снегом лохматые ели возле дома, потом в зеркало, где увидел довольно пожилого человека, и решил, что пора все менять.

– Я вот что подумал: давай после Парижа остановимся.

– То есть как это? Что случилось? Ты ведь не болен, я знаю.

– Дело не в этом.

– Тогда в чем?

– Во мне. Я пустой, я повторяюсь, сплошные копии.

– Какая чепуха! Ты читал, как тебя хвалит «Нью-йорк таймс»? Я же тебе показывала.

– Это все о прошлом. Они не знают, что все со мной кончено. У меня нет больше идей.

– Как это кончено? Что ты такое говоришь? У нас масса обязательств на пару лет вперед, и я не могу позволить тебе их не выполнить.

– Ты себя слышишь?

– Очень хорошо!

– Тогда как ты собираешься меня остановить?

– Милый!

– Это звучит получше.

– Ты издеваешься надо мной?

– Я пытаюсь с тобой договориться.

– Но почему? Во имя чего?

– Я хочу попробовать сделать что-нибудь совсем другое. Я старый, я боюсь не успеть.

– Милый, ну перестань капризничать – ты ведь знаешь, сколько на новое надо денег найти.

– У нас достаточно своих.

– Ну уж нет. Я залезать в свой карман не намерена.

– Это и мои деньги.

– Это наши общие деньги.

Зимин и сам не понял, как наступил тот момент, когда он перестал спорить и уговаривать. У жены было свое представление о том, как он должен прожить и закончить свою жизнь.

И оно взбесило до такой степени, что дальше он повел себя, как волк, попавший в капкан, который отгрызает лапу, зажатую в железной пасти, и спасается на трех оставшихся.

Он не стал заканчивать разговор – просто повернулся и ушел в мастерскую, где у него был топчанчик за мольбертами. Редко, но такое бывало и раньше между ними, поэтому Ирина не увидела в ссоре ничего необычного. А Зимин дождался первого же ее отъезда в дальние края на поиски спонсорских денег, оставил записку и исчез из дома.

Отсидеться он мог только в Москве. Ирина стала бы искать его там в последнюю очередь. Знала, с каким великим трудом он вырвался оттуда в восьмидесятых, как не верил словам про перестройку, человеческое лицо, суверенную демократию и прочую чушь, которой дорвавшиеся до денег коммуняки маскировались перед остальным миром.

Зимин так боялся, что его могут загнать снова в стойло, что, когда его отыскали, задрал градус ссоры до нестерпимого и отказался общаться. Выдвинул вместо себя подругу, которая что-то врала Ирине про его дикое состояние, что ему нужно время, чтобы опомниться. Ирина была умной женщиной – она не стала гоняться за ним. Она верила в простую истину – никогда не говори «никогда». Все их дела были в ее руках, и она верила, что без ее помощи Зимину не обойтись.

Другое удивительно – как она сумела оставить в тайне их разлад для всего остального, падкого на семейные скандалы мира. Для непосвященных у Зимина был творческий кризис и нескончаемые болезни его родственников. А те, кто знал, молчали в надежде, что все как-то рассосется – чего только не бывает между мужем и женой.

В Париже шел мелкий английский дождь, а остальное было, как и прежде, – на площади у вокзала, на мокром асфальте, целыми семьями восседали румынские цыгане. Они требовали подаяния с таким видом, будто все им должны, за то, что они родились на краю Европы. В такси густо пахло смесью имбиря и ванили, а водитель-турок неторопливо покручивал руль, визгливо болтая с кем-то по телефону. Бульвары переполняла цветная толпа под зонтиками – точь-в-точь, как на картинах Писсаро. Вымокшая под дождем корявая фигура набычившегося на весь свет Черчилля все так же торчала через дорогу. Зимин помахал ему рукой и пошел внутрь дворца. В центральном нефе Пале-Рояля возвышались белые стены его города.

Город привиделся ему как-то под утро, да так явственно, что в мастерскую побежал в трусах и босиком, залез на леса и, не останавливаясь, поднимался по мосткам все выше и выше, пока не нарисовал его целиком. Когда опомнился, увидел внизу Ирину в халате и с чашкой кофе в руке.

– Ну, как тебе?

– Это для чего?

– Для главного. – Так они раньше между собой звали эту выставку. Которая должна была подвести итог десятилетию безумной работы. Они оба мечтали о триумфе, конечно. Но боялись окончательной победы. Дальнейшее им только мерещилось. Но ждали они его со страхом.

– А почему восточный город?

– Восточный? Это хорошо! На востоке солнце восходит.

Похоже, что Ирина хотя и не верила в решимость Зимина освободиться и, наплевав на ее дальнейшие планы, заняться тем, что выглядело на первый, второй и дальнейший взгляды чистой аферой и даже сумасшествием, но меры начала предпринимать. Встретила его очень спокойная, ухоженная, улыбчивая.

Около кованой лестницы, что вела на антресоли первого этажа, он вдруг разглядел знакомую съемочную группу и журналиста Кирилла, который еще больше растолстел, но радостно улыбался ему. Потом увидел и приятного ему мотылька.

Ксения, весело перебирая длинными ногами ступеньки лестницы, спускалась с верхней галереи. Видно, рассматривала там дивные золотые часы, которые, покручивая разными колесиками, только что отзвенели полдень.

– Я пригласила их закончить интервью, – как бы между прочим сказала Ирина. – Надеюсь, ты не будешь возражать?

Это был неожиданный ход с ее стороны.

– Красиво!

– Что?

– Да ладно тебе. Но спасибо. Мне было очень неловко перед ребятами.

– Перед ребятами? – И они вдруг захохотали вместе, как раньше, когда их ничто не разделяло.

– Ладно, начнем работать, пожалуй.

– C богом!

Конструкцию собирала прямо на площадке, из готовых деталей, бригада арабов – взрослые, семейные мужики, совсем не похожие на разморенных солнцем соплеменников с Ближнего Востока. Правда, трижды в день молились, постелив коврики прямо посредине зала, поднимая зады на запад, а головы на восток, навстречу пророку. Но вкалывали, как неверные. Но замечаний не любили. А Зимин ведь из породы неугомонных улучшателей и такой маятный, что сам от себя уставал – поэтому с ним арабам было нелегко. Посмотрев, как они поигрывали скулами, молча выслушивая его претензии, а потом, тихо переговариваясь жесткими голосами, шли что-то переделывать, можно было только порадоваться, что в руках у них не было ятаганов.