Абхазская повесть - Борис Соколов

Наконец революция! Как ждали ее лучшие сыны Абхазии. И вот она пришла. Но в первые месяцы власть захватили меньшевики. Пришел Октябрь, опять вспыхнуло восстание — в Абхазии установилась Советская власть.

Недолго была она у нас — полтора месяца. И снова — меньшевики. Почти три года продолжался разгул реакции, террор. Наступил март двадцать первого года. Войска Красной Армии в Сухуме. Абхазия становится Советской! Теперь уже навсегда.

Что оставило нам далекое прошлое? Развалины замков и крепостей! Что дала царская Россия? «Голодное» шоссе, построенное голодными, среди которых был чернорабочий Пешков, наш Горький! Вы помните его «Рождение человека»?

Елена Николаевна кивнула головой.

— «Над кустами, влево от меня, качаются темные головы: в шуме волн моря и ропоте реки чуть слышно звучат человеческие голоса — это «голодающие» идут на работу в Очемчиры из Сухума, где они строили шоссе», — закрыв глаза, на память процитировал Константиниди… — И замечательные слова: «Превосходная должность — быть на земле человеком, столько видишь чудесного, как мучительно сладко волнуется сердце в тихом восхищении перед красотою»… Подождите немного, и вы не узнаете Абхазии. Уже сейчас она другая, вся в стройках. Кто-то из древних сказал: «Кто напился воды в Келасури — тот вернется в Абхазию, страну Души»! Вы тоже, побывав, вернетесь!

— Вы хорошо рассказываете и любите свой край! — снова заметил Обловацкий.

— Как же можно не любить свою землю? — ответил Константиниди, подняв на него глаза.

— Простите, Вы абхазец?

— Нет, я грек. Я здесь родился, здесь прошли мое детство, юность. Здесь мне лучше, чем грекам, живущим в Греции. И я люблю Абхазию — край, где живут абхазцы и грузины, греки и армяне, эстонцы, русские и сваны, и даже негры. И все это на двухстах километрах побережья.

— Негры? — удивился Обловацкий.

— Да, негры! Попробуйте спросить у них, откуда они пришли, — это вызовет обиду. Абхазия — их родина. Вы разрешите? — спросил он у Елены Николаевны, доставая портсигар. Она кивнула головой. — А наша природа, — продолжал он, — вечное лето! Круглый год цветут розы, а земля и море дают человеку все. И день и ночь неумолчно шумит ночной прибой.

— Кто это так патетически говорит о море?

В дверях купе стоял Жирухин, за ним незнакомый человек, которого Елена Николаевна мельком видела в вагоне.

С верхней полки свесилась голова Майсурадзе:

— Одиссей! Ты говоришь как твой отец Гомер. Он засмеялся.

— О чем же все таки вам говорил Констанзтиниди? — спросил Жирухин. Он сел и потянул за рукав незнакомца.

— О, я узнала историю Абхазии! — ответила Елена Николаевна.

— И это Вам поможет в вашей служебной командировке? — с иронией спросил Майсурадзе. — Кстати, Вы, конечно, шутили, говоря о деловой поездке?

— Нет, я еду по личному делу, мой… — она на мгновение запнулась, но взяла себя в руки и уже тведо сказала: — Мой муж ранен в Сухуме..

Все посмотрели на нее. Увидев удивление на их лицах, она повернулась к Константиниди:

— Да, ранен. Вот видите, что бывает в этом земном раю!

— Как это могло случится? — спросил стоявший в дверях незнакомый ей человек.

— Кто он, ваш муж?

Майсурадзе спрыгнул с полки и сел рядом с ней.

— Чекист и ранен при выполнении служебного задания. Я… — она хотела что-то сказать, но опустила голову и заплакала.

— Э, это не годится! — Майсурадзе наклонился к ней.

— Успокойтесь, ну, успокойтесь, пожалуйста! — заговорили все сразу.

— Он жив? — допытывался Майсурадзе.

— Не знаю, — не поднимая головы, прошептала она.

— Конечно, жив! — уверенно решил Константиниди.

Желая нарушить тягостное молчание, Майсурадзе вспомнил, что надо бы поесть и предложил пойти в вагон-ресторан. Все ухватились за это предложение. Позвали и Русанову, но она отказалась.

Попутчики ушли. Она осталась одна, и к ней сразу вернулось тоскливое чувство одиночества и страх перед неизвестным будущим. Она легла, повернулась к стене, задумалась и не услышала, как отворилась дверь. Кто-то сел рядом.

— Кто это? — вздрогнула она, резко обернулась и удивилась, увидев незнакомца, приходившего с Жирухиным.

— Я слышал, что Вы едете к раненому мужу, — не торопясь, сказал незнакомец. — Послушайте моего совета! Не говорите о таких вещах незнакомым вам людям. Вы сказали, что он чекист. Положение мужа обязывает вас ко многому, а к осторожности — особенно!

— Но кто вы? — спросила она, пораженная этим советом.

— Если это представляет для вас интерес, — инженер Строгов, из Москвы, еду отдыхать в Сухум. Сейчас ваш сосед и попутчик. И будет очень хорошо, если Вы забудете о нашем разговоре. Не хандрите. Все обойдется, все будет хорошо. Простите!

Он поклонился, вышел из купе и закрыл за собой дверь. Елена Николаевна, ошеломленная, смотрела ему вслед.

8

Ночью приехали в Ростов.

Сергей Яковлевич торопливо оделся и пошел на станцию. Выходя из вагона, он увидел стоявшего рядом с проводником Строгова.

— Сколько стоит поезд? — проходя мимо, спросил он проводника.

— Сорок минут, — ответил тот.

Обловацкий направился к вокзалу. Строгов пошел за ним.

— Так это Дробышева? — спросил Строгов, когда они шли по перону. Обловацкий утвердительно кивнул.

— А не напрасно ли она едет к Федору? Что ворошить прошлое? Ты согласен со мной? — Строгов посмотрел на Сергея Яковлевича.

— Нет! Как знать, быть может, если успеет приехать, она и будет тем средством, которое его поднимет?

— А если он не захочет ее видеть? Ведь два года? Я бы не простил.

— Ну так это ты! — посмотрев на него, иронически улыбнулся Обловацкий. — А у тебя уходила жена?

— Острите, товарищ? — обиделся Строгов. И назидательно сказал: — Поверь, когда женюсь, не уйдет — слово такое знаю.

Они неторопливо шли мимо большого, ярко освещенного здания вокзала.

— Как бы узнать, жив он или нет? — заметил Строгов.

— Потерпи до послезавтра. Приедем — узнаем, — ответил Сергея Яковлевич. — Да, кстати, приходи завтра к нам в купе играть в шахматы. Нам надо «подружиться» до Сухума, а там возьмем один номер в гостинице.

— Добро! Между прочим, я разговаривал с ней, когда вы уходили в ресторан, и посоветовал не особенно откровенничать с неизвестными ей людьми — черт знает, кто они такие, — сказал Строгов.

— Коля, не проявляй чрезмерного внимания к одинокой плачущей женщине, даже если она жена твоего товарища.

В голосе Обловацкого открыто звучала издевка.

— Как твои попутчики? — желая перевести разговор, спросил Строгов.

— Знакомимся, вживаемся в среду. А у тебя?

— Думаю, ничего интересного. Вот только в седьмом купе едет швед из Индо-Европейского телеграфа — его участок Сочи — Адлер. Неглупый парень и хорошо говорит по-русски. Мы с ним сыграли в шахматы — силен! Кстати, он похвалился, что женат на русской.

Вернувшись к вагону, они покурили и разошлись по своим купе.

Проснувшись утром, Елена Николаевна увидела горы. Они казались издали невысокими, но когда поезд втянулся в их цепь, они, приближаясь, становились все выше и лес был серо-синим, но в отдалении становился темным и таинственным. На влажной и рыхлой земле и в помине не было снега. Поднимаясь к перевалу, поезд шел медленно, часто стоял на разъездах.

Все изумляло Елену Николаевну. Никогда не видела она гор, такого дикого, девственного леса, такого безлюдья. Ей не хотелось уходить от окна. Но Константиниди уговорил ее позавтракать вместе со всеми.

Днем в купе зашел Строгов с шахматами и предложил Обловацкому сыграть. Жирухин подсел к ним посмотреть игру. К нему присоединилась Елена Николаевна с тайным желанием, если удастся, поговорить со Строговым. Она внимательно смотрела на него, пытаясь понять причину вчерашнего предупреждения. Жирухин следил за игрой, изредка высказывая свои соображения по поводу отдельных ходов, и явно поддерживал Сергея Яковлевича.

Кто-то в коридоре вдруг восторженно крикнул:

— Море!

Все бросились к окну, но очередной поворот закрыл горизонт.

Наконец поезд вырвался из ущелья, и море открылось сразу — большое, темно-синее и не такое, каким Русанова его себе мысленно представляла или видела на картинах. Далеко по краю горизонта тянулась продолговатая полоска дымка.

— Пошел на Батум! — сказал кто-то рядом, но Елена Николаевна даже не посмотрела на говорившего.

Перед ее глазами простиралась огромная, спокойная, величавая синяя ширь, от которой нельзя было оторваться.

Горный спуск закончился. Пробежав широкую поляну, поезд подошел к станции. Пассажиры начали открывать окна. Елена Николаевна вдохнула свежий, солоноватый воздух. Она хотела выйти на перрон, но в дверях появился железнодорожник и спросил ее. Она отозвалась. Он протянул ей телеграмму.