Подстерегатель - Георгий Осипов

Мне доподлинно было известно, что у Телющенко, так звали холуя, прикоплено ровно сто рублей на покупку ношенных джинс, либо куртки в том же роде - чего-нибудь одного. Выходило, что если мне удастся уговорить его приобрести тряпицу почему-то именуемую "Фигаро", за имеющуюся сотню, то и Лу Рид достанется мне задаром.

Диамант-папа до экзотических рыбок был хороший охотник. Красавец-аквариум, инкрустированный перламутром, занимал целую стену. С первого взгляда я узнал среди его холоднокровных обитателей стеклянного окуня. Будучи ребенком, я услышал от игроков лото следующую историю: на Арбате, знаете ли, в зоомагазине, прозрачная рыбешка живет. До чего же гадкая, словила у меня на глазах другую вдвое больше себя и тянет на дно жрать. С того дня стеклянный окунь надолго сделался неотвязным моим призраком, даже рыбкой, в которую тычет вилкою "доехавший осетра" Собакевич, мне представлялся стеклянный окунь.

Намерзший за ночь пар на стекле создавал ощущение, будто и сию минуту я гляжу в окно напротив через стеклянного окуня, выросшего соразмерно моему помешательству.

- Каково, на твой взгляд, Алексей Карпович, сие чудо природы? - спросил я, оглядываясь. Но Алексей Карпович по-прежнему спал, теперь уже похрапывая. А память между тем продолжала потчевать меня все более подробными картинами прошлого.

О, я знал, что делал! После того, как сделка состоялась, и мой прихвостень ушел, гордясь впопыхах своей обновкою, мы с Игорем вернулись в гостиную, где, угощая меня каким-то горячим бальзамом, он обронил полушутя: "Ловко ты обманул своего товарища, не ожидал". Я только развел руками: Невидимый саксофонист (Диамант-старший коллекционировал только оркестры и эммигрантов) старательно выдувал ноты бразильской мелодии. Она была мне знакома - "Бонита".

"Зачем мужчине быть красивым", словно задавал вопрос бронзовый вдвое меньше естественных своих размеров, вождик. Круглолобый, с растопыренными пальчиками без ногтей, он не одно уже десятилетие упирался ботинкой в пьедестал у входа во дворец культуры. Уменьшенный, он походил на домашнего гения и малыша: "Я не маленький, я - мальчик, мужчина, я большой!"

Тут же, как бы дерзко повторяя немой вопрос статуи, но иначе выставив ножку, прямо на газоне стоял Телющенко в куцей курточку, обладателем которой он являлся уже больше месяца.

Приблизившись, я отметил, что побрит и пахнет духами. Мне было известно, что он ворует духи у родителей.

- Паханы оставили меня одного, и я решил сегодня найти себе женщину.

- Известное дело, - поддержал я.

Неужели вы не догадались, что за существо сидит и мается злой бессонницей в окне напротив! Через спинку стула перекинуто мокрое полотенце. Оно убивает табачный дым, если верить календарю. Льняные волосы острижены в скобку (сколько радостей было у него во взоре после приобретения гребешка с бритвой, прикрепленной к зубьям), он удовлетворенно потирает желтые ладони, видимо посчитав, что я удавился, коль не отвечаю. Но я жив и слежу за ним, угадываю по движению губ постылые слова "Бархатное подполье культивирует хаос".

С той встречи в августе мы стали видеться все реже и реже, а после и совсем потеряли друг дружку из виду. Телющенко, кажется, уехал поступать в спортшколу. Ну а сейчас ему вздумалось разыгрывать меня при помощи НЭПовской почты духов. Э, нет, Телющенко Александр, со мною этак не шутят. Я опрокинул в рот коньяк и быстро вышел из квартиры.

:Когда калитка в диамантово царство захлопнулась за моей спиной, я как будто очнулся ото сна, чья вязкая фабула само зрение делало зависимым от некоего особого тяготения, какое испытываешь во сне, но земным его назвать не решаюсь. Предметы и существа уменьшаются во сне, когда им не находишь названия, и вот теперь, когда свинцовым ногам вновь возвращается невесомость и прыть, снова перед глазами у меня возникает освещенное внутренним светом плоское стекло аквариума, а за ним две стеклянные рыбешки, они растут и, наконец, достигнув естественной величины, обретают названия. Это две холеные скалярии. Они замирают одна против другой, образуя на мгновение опрокинутый щит Давида.

Вынужден признать, что гордыня и предрассудок оказались скверными светильником и посохом в моих странствиях. Узость провинциальной трассы вот и вся награда за нежелание видеть в людях, ниспосылаемых судьбой для поддержки и сочувствия одни лишь "имиджи", которым испорченное воображение добавляет принадлежности, унижающие человека как венец творения. Жизнь расплачивается со мною асфальтом - невелика награда - за стольких монстров, выявленных моим усердием. По сути все недавние реплики моего соученика Телющенко прозвучали как напутствие, но не как осуждение.

Солнце, само по себе похожее на дорожный знак, светит прямо в глаза и этим начинает меня ужасно бесить. Дорога снова устремилась вниз. В сумеречной дали на горизонте явственно обозначились какие-то остроконечный вышки. В моем богобоязненном уме, а похоже, что там вечные сумерки, всякие силуэты вышек связаны с наглыми тушами декабристов, так же как цистерны с погруженными в нефть лицемерными их спасителями. Точнехонько в том месте, где пресекался спуск, и шоссе равномерной перпендикулярной линией упиралось в горизонт, привычно маячила будочка "ожидалки".

Как же я противился, шевелил ногами. Точно не мог нащупать педали, но все-таки, уступив соблазну легкого спуска, быстрым шагом направился к остановке. Треугольный знак "дорожные работы" показался мне перевернутым гербом одного из древнерусских городов, зачем-то я хлопнул ладонью по железному столбику, поддерживавшему его. И я не бранил себя за безрассудство, даже с некоторым щегольством надавливая при ходьбе на стоптанный каблук сапога. Приходилось ли вам замечать, что на иных снимках приоткрытый рот Лу Рида смотрит окном после пожара. Как я не хотел, но вынужден был признать, что перешагивая порог ожидалки, я будто бы проваливался в разинутый шахтерский рот Лу Рида.

Внутри было темно, и, казалось, никого нет внутри. Двое парашютистов в черных комбинезонах нежно поддерживали под руки парившую в небесах женщину, похожую на куклу. На ней было надето платье из ткани настолько тонкой, что носить его можно было бы только на голое тело. И вот уже это не парашютисты , а подводные ныряльщики с восковыми лицами : Неважно, неважно. Как раз облако отодвинулось, и широкий луч закатного света высветил дощатую скамью, пегий от табачных плевков цементный пол, а на нем пару женских сапог, какие называли, помнится, "румынками". Сапоги были иссиня малинового цвета, а гамаши совсем синие - темно-синие. На скамейке сидела поселянка. И внешность, и количество лет ее были мне мало любопытны - мужь, диты: Я демонстративно уселся подальше от нее.

Мысли Ружникова при виде Румынок: по-моему ношение обуви - это строжайшая привилегия мужского сословия. Сапоги уместны на ногах захватчика, истоптавшего несколько пар подметок, чтобы накричать, позируя, на мать партизана; в сапоги должны быть обуты ножки продрогшего рукоблудника на пороге бомбоубежища, разносчика телеграмм, уверенного в том, что настанет день, и распахнутся двери, сопровождаемые мелодичным звонком, а вслед за дверьми и полы халата прелестной хозяйки дома. Женщину можно представить лишь в бутсах, покоряющих дешевизною и величиной зерен. Она попирает босыми ступнями почву родной резервации, закогтив многосуставчатыми пальцами ее рыхлое вещество.

Ничто, ни единый предмет не поблескивал в полутемном склепике. Бывало, усаживаясь за письменный стол, я убирал с него всякую вещь, способную блестеть, и только потом уже зажигал светильник.

Отвратительный Телющенко снова овладел моими помыслами. Одной из первых книг, разочаровавших меня, были "Воспоминания о камне" академика Ферсмана. Двое геологов празднуют открытие в столичном ресторане, им еще не известно, что они являются оружием возмездия. Ученые сидят у раскрытого окна, занавешенного сиреневой портьерой. Они сидят на одинаковых вычурных белых стульях за круглым белым столом. Оба носят одинаковые шкиперские бородки, у обоих русые волосы, взбитые в хохолок, похожий на бурунчик в рожке с мороженым. Официант со сросшимися бровями и уходящим в шею при улыбке подбородком присаживает к ним за столик девушку. Она чудовищно мала ростом, и ее тоненькая шея, перевязанная фуляровым платком, готова надломится под тяжестью машкуры, скрывающей вместе с очками ее лицо. Эта девушка Александр Телющенко, на нем надет обильно подбитый ватой кремплиновый брючный костюм и паричок, делающий его похожим на япошечку из женского оркестра. Телющенко привычно лжет истосковавшимся в тайге по дамскому обществу разведчикам недр. Он сочиняет им про известные женские неприятности тем же карминовым ротиком, что бормотал тразименскую камышинку почты духа. Незаметно для глаз все трое уже перенеслись в квартирку обманщика. Окошко в ней также раскрыто, но занавеска значительней уже той, что в ресторане. Однажды испытав блаженство, геологи жаждут ощутить его еще и еще раз. И вот один из них, ослепленный похотью, срывает "первук" с плешивой головы отчаянного травести. Осознав, что их обманом вовлекли в противоестественный разврат, молодые люди убивают Телющенко острым и тяжелым самородком, как и подобает геологам. Порок наказан. Оставшись наедине с трупом. Они вспоминают, что до сих пор не одеты (Телющенко уже успел переставить пуговицы сообразно женскому вкусу), и вот один из них, тот, что похож на парашютиста, поправляет рассыпавшийся кок, после чего натягивает малоразмерную вещицу на свой могучий и гладкий торс целомудренного убийцы. Ткань лопается зубчатыми клочьями, словно ее вымочили в серной кислоте, но мускулистая спина остается невредима и не выражает ничего. Верхушки деревьев за окном замерли в знойной ночи, они неподвижны и пострижены также как и карликовые деревца, что живут в кадках ресторана.