Два солдата из стройбата - Владимир Лидский

Петров добрёл до осветительного столба, прислонился к нему плечом, уложил голову в мягкий овчиный воротник. Приятно пахло бараньей кислинкой, от дыхания овчина стала колючей и влажной. Петров прикрыл глаза. На мгновение его сознание укутала яркая цветочная пелена, проплыл мимо зелёный ковёр лесной поляны; высокие сосны закружились над головой, он услышал приятный баюкающий шум ветра, но тут морозный сквозняк порхнул по его обветренным губам, и он тут же очнулся. Тишина. Мороз. Снег. Ни души в мире.

Петров отошёл за угол склада, кое-как распахнул тяжёлые полы тулупа, с трудом расстегнул ширинку ватных штанов и с облегчением оросил обнажившиеся из-под штукатурки кирпичи, пытаясь философски осмыслить своё земное бытиё. «Нирвана… – подумал он. – За эти секунды, наверное, можно душу чёрту отдать…».

Жить стало несколько веселее, и Петров принялся вполголоса фальшиво напевать знакомые мелодии. Он бродил вдоль складской стены, изредка поглядывая на двери и замки и представляя себе свои героические действия в случае нападения врагов. Вот они крадутся за сугробами, надеясь незаметно приблизиться к Петрову, тихо обезвредить его и, вломившись в двери охраняемого объекта, завладеть вожделенными комплектами химзащиты. Но Петров с боевым кличем сам нападает на злоумышленников, размахивая сорванным с ремня штык-ножом, и поражает их одного за другим прямо в кипящие злобою к родной Советской власти сердца.

«При необходимости, – вспомнил Петров слова Устава караульной службы, – часовой должен вступить в рукопашную схватку для защиты себя и своего объекта и смело действовать штыком или прикладом…». Петров вздохнул и, подобрав упавший с дерева прутик, стал чертить на снегу за границей тропинки квадратики и кружочки. Потом задумался и медленно вывел: «Муть»… «Гарь»… «Тьма»… Опять задумался и начертил: «Бог» и рядом, уже почти без запинки: «Жуть»…

Хотелось курить, но сигареты и спички перед выходом на пост были сданы начальнику караула. Тогда Петров обломил прутик, которым чертил на снегу фигурки и слова, и сунул его себе в рот наподобие сигареты, представив, как он блаженно курит, вальяжно развалившись на диване и попивая крепкий чёрный кофе. При воспоминании о кофе Петров почувствовал сильный голод; ночь исходила последними часами, приближаясь к утру, а ужин был в семь вчерашнего вечера. Он вынул из кармана ватных штанов заначенную с ужина горбушку и стал, потихоньку отрывая от неё маленькие кусочки, медленно высасывать их без остатка. Подсохшая чёрная корочка тлела за щекой, истончаясь до полного растворения. Петров с наслаждением выкатывал языком из-под десны шершавые крошки и глотал их, захлёбываясь густою тягучею слюною.

«Нести службу необходимо бодро, ничем не отвлекаться», – опять вспомнил Петров Устав караульной службы. Сколько уже раз нарушил он этот пресловутый Устав, согласно которому на посту нельзя спать, сидеть, прислоняться, читать, писать, разговаривать, петь, есть, пить, курить и оправляться. «Я злостный нарушитель Устава», – обречённо подумал Петров и представил себе, как его арестовывают, грубо срывают с ремня штык-нож и сажают на гауптвахту. Потом его везут в гарнизонный суд, где военный прокурор гневно зачитывает обвинительную речь, тыча в него прокуренным жёлтым пальцем. Потом ему надевают наручники и прямо из зала суда выводят к щербатой кирпичной стене. Против стены стоят его товарищи, сослуживцы по взводу, они поднимают автоматы и по команде сержанта Круглова начинают стрелять бесконечными очередями. Окровавленный Петров, как в кино, медленно сползает на снег, еле слышно шепча леденеющими губами: «Для чего я не исполнял Устава?…»

Инфернальный вопрос, разумеется, остался без ответа, а Петров снова стал прохаживаться по тропинке, опять дошёл до угла склада и остановился. Несколько минут он оцепенело стоял, вглядываясь в темноту. «Господи, мне кажется, что меня нет – я лишь чьё-то воображение, лишь плод чьих-то умственных усилий, – с беспредельною тоскою подумал он, – я – бесплотная субстанция, не имеющая физических границ, я только чья-то мысль… Может быть, Твоя, Боже? Ты измыслил меня и поместил в этот выморочный караул, в мир без чувств, без вожделений, без людей. Караул! Караул, Господи! Я стою в нелепом овчинном тулупе, в ватных штанах и в ушанке, завязанной под подбородком, с бесполезным штык-ножом на ремне, я стою под равнодушными звёздами и вспоминаю Устав: «Часовой есть лицо неприкосновенное…». Прикоснись ко мне, Господи, прикоснись вопреки Уставу – хотя бы на мгновение, я хочу осознать себя в этом мире, неужели я только контур, только абрис ирреальной мифической фигуры? Но ведь я мыслю, я есть на свете!»

Петров ощутил, как горячие слёзы выкатились из его глаз и мгновенно застыли на морозе.

Он поднял голову.

Звёзды немо мигали в бесконечной вате Вселенной…

Глава 5. Пятнадцать метров

Нормировщик Зотов отмерил каждому бойцу по пятнадцать метров. Петров успел отхватить относительно удачный участок. Шестеро из его взвода побежали дальше, поспевая за зотовским деревянным аршином, петляющим меж деревьев и кустов. Петров понимал, что следующая стометровка вполне может оказаться более тяжёлой, чем предыдущий участок. Мало того, что лес впереди становился гуще и темнее, главная неприятность заключалась в появлении там почти сплошного подлеска, покрывающего многочисленные кочки. По опыту Петров знал, что при таком раскладе в глубине зарослей – скорее всего болото. Или просто заводнённая местность, которая довольно часто встречается в валдайских чащобах. А это – катастрофа для тех, кто получит свои пятнадцать метров именно там.

Однажды Петров по нерасторопности угодил на похожий участок. Нужно было бежать впереди Зотова и захапывать любую мало-мальски подходящую почву. Но Петров плёлся в хвосте и только слышал отрывистые выкрики впереди: «Забито!», «Моя трасса!», «Забираю!». Раза два-три ему доставались трудоёмкие куски, на которых он умирал в конце дня, не успевая выполнить норму, но потом быстро сообразил: самое важное в начале работы – успеть застолбить кусок хорошей земли впереди других, зорко следя за местностью и мгновенно оценивая её качества.

Каждый Божий день после завтрака служивых загоняли с инструментами в могучий «Урал» и везли на трассу. В крытый кузов машины впихивали весь взвод – с полсотни человек, и со всей ротой управлялись обычно четыре грузовика. Дорога была более чем неприятной, солдаты давили друг друга в тесноте, машину кидало на лесных поворотах, и Петрову при этом всегда очень странной казалась мысль о том, что где-то далеко-далеко отсюда, в каких-то затуманенных городах, возможно, есть хорошие ровные асфальтовые дороги.

Минут тридцать-сорок экспедиционных мучений и помятый личный состав вываливался на лесной лужайке. Задача командования состояла в следующем: нарыть траншеи под кабель для соединения ракетных точек с пунктами управления. Каждому вояке нарезалось по пятнадцать метров лесной землички и предлагалось украсить её ровной или извилистой в зависимости от условий местности лентою шириной в штык лопаты и глубиной в полтора метра.

Тем днём прогноз Петрова относительно заболоченного пространства впереди оказался точным, и шестеро его сослуживцев попали на совсем уж нехорошую землю. Впрочем, землёй их участки никак нельзя было назвать: стоя в своих траншеях по колено в ледяной воде, они пытались вынимать грунт, но грунта не было, – только мерзкая коричневая жижа стекала с их лопат. Вдобавок они постоянно натыкались на толстые корни деревьев, которые нужно было выпиливать ножовкой или вырубать топором, а это отнимало драгоценное время. В конце того дня, уже в густых молочных сумерках белой ночи на трассу приехал батальонный майор Кадомцев и, ослепляя штрафников, копавшихся в воде, резким светом мощного карманного фонаря, долго крыл их изощрённым солдатским матом и обещал закопать в траншеях навеки.

Петров ходил смотреть мокрую трассу и отметил про себя, что выполнить норму на ней можно лишь общими усилиями. Больше всех жаль было маленького солдатика Половинкина, который в отделении Петрова всегда стоял последним в строю, потому что роста в нём было метра полтора. Видно в нормальные войска таких коротышек не брали, вот он и сгодился для стройбата.

Норма той ночью так и не была выполнена, и несчастные неудачники по прибытии в лагерь сначала получили увесистые затрещины от злобного сержанта Круглова, а потом отправились чистить картошку для завтрашнего обеда. Отпустили их только под утро, и они успели ещё, чуть подсушив над гудящею печкою влажное «хэбэ», поспать пару часов.

На следующий день всё четвёртое отделение в полном составе сидело в мокрой траншее и, матерясь, углубляло её до штатных размеров. Солдаты разделили усилия: двое окапывали толстые корни деревьев, ещё двое пилили и рубили их, трое черпали из траншеи постоянно прибывающую воду специально прихваченными из лагеря вёдрами, остальные вгрызались в глубь болотистой жижи. Как только траншея была закончена, мгновенно появился нормировщик Зотов, и все получили по новому участку. Петров шёл на два-три шага впереди нормировщика и маленькому Половинкину велел не отставать. Когда вышли на широкую солнечную поляну, немного покатую, но почти свободную от кустов и деревьев, Петров первым суетливо заорал: «Занято!» и вполголоса заговорщически сказал Половинкину: «Забирай…». Половинкин, явно обрадованный, поспешил поставить на трассе метку. Следующим встал сам Петров; ему участок достался похуже, потому что трасса ушла с полянки и нырнула в лесок, где хоть и редко, но стояли деревья, с корнями которых хочешь-не хочешь надо было воевать.