Зелёная кобылка - Павел Петрович Бажов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Высадившись на берег, раненый посоветовал:
— Вы, ребятки, так под берегом и плывите. У крайних улиц где-нибудь и высадитесь. Ваша-то которая?
— Пятая с этого конца.
— Тогда пораньше. А то, поди, ждут вас — заметят. Да лодку-то оттолкните! Ее за ночь к плотине и унесет. Вишь, в ту сторону ветерком потянуло. Не проболтайтесь смотрите!
Оставшись одни, мы долго сначала молчали. Лодка у нас завихлялась. Колюшка перебрался к рулевому веслу, и все это молчком.
Первым заговорил Петька:
— Гляди, ребята, чтоб ни-ни! Колотить дома будут — говори одно: ходили на Вершинки.
— Отлупят все равно.
— Ну-к, про это что говорить…
— Это уж так точно. Готовьсь, ребята! Только чтоб ни словечка про того-то! Да хлеба-то припасайте. Покормят, поди, нас… Отлупят сперва, потом кормить станут. Не зевай тогда! Ты, Егорша, у бабушки еще попроси. Скажи, не наелся. Она тебе еще отрежет, а ты — в карман.
Была глубокая ночь, но в домах кое-где видны были огни. Фабрика молчала — был летний перерыв. Только над домной взлетали столбы искр.
Чем ближе мы подплывали, тем страшней становилось. Вот и Вторая Глинка. Через одну улицу наша Каменушка.
— Правь, Кольша, к плотику. Высаживаться, видно, надо.
Мы высадились на плотик, уложили весла в лодку, повернули ее носом вглубь, оттолкнули от плотика, а сами по гибким доскам вышли на берег. Пройти еще шесть-семь домов до переулка, пересечь Первую Глинку — и мы дома… Никто, однако, не радовался. Каждый только пошарил в своем ведерке и рыбу покрупнее вытащил наверх.
— Ну-к, я говорил — заведет нас зеленая. Вот и завела!
— Чудак ты, Кольша! Человека из беды выручили, а ты материной трепки испугался.
— А что, если, ребята, это конный вор?
Сначала мы просто опешили от этого вопроса, потом принялись доказывать Кольше, что это он вовсе зря придумал, что конных воров народ ловит, а не стражники, револьверов у конных воров не бывает, а подпилок да веревка.
— Ну-к, я тоже думал — не вор, — успокоил нас Колюшка. — Это он сам, как мы вдвоем-то оставались, все про лошадей спрашивал. Я сказал, что у Жигана девять лошадей, а он говорит — это мне не надо, скажи про рабочих, у кого есть лошадь. Вот я и подумал, на что ему.
— Сказал про лошадей-то?
— Всех перебрал на нашей улице.
— А он что?
— Не знаю, говорит, этих людей.
— Ну, вот видишь! Он знакомого человека ищет и с лошадью. Перевезти его. Это уж так точно. А что, ребята, если Гриньше сказать? Он нашел бы лошадь.
— Выдумал! Тебе что говорили? Если скажешь — я с тобой не заединщик.
— И я тоже.
— Ладно, ребята! Завтра спросим… про Гриньшу-то.
Все это говорилось на берегу. Лодку отнесло так далеко, что едва можно было разглядеть. Домой все-таки надо идти.
Ох, что-то будет?..
ДОМА
У всех нас матери не спали.
Встретили «горяченько», но вовсе не так, как мы ждали. Отцов у нас с Петькой не оказалось дома. По первым же словам мы поняли, где они.
Матери даже не спросили, как бывало раньше, когда мы опаздывали: «Что долго? Где шатался? Куда носило?», а сразу перешли к приговорам:
— Я тебе покажу, как за большими гоняться! Будешь еще у меня? будешь? будешь?
— Больших угнали, а ты куда полез? Тебя кто спросил? кто спросил? кто спросил?
— Стражники наряжали? наряжали тебя? наряжали?
— Будешь помнить? будешь помнить? будешь помнить?
Вопросы, по обычаю тех далеких дней, подкреплялись у кого вицей[14], у кого — голиком, у кого отцовским поясом. Мы с Петькой орали на совесть и отвечали на все вопросы, как надо, а терпеливый Колюшка только пыхтел и посапывал. За это ему еще попало.
— Наказанье мое! Будешь ты мне отвечать? Будешь? будешь? Слышь, вон Егорко кричит — будет помнить, а ты будешь? А, будешь? Смотри у меня!
После расправы я сейчас же забрался на сеновал, где у меня была летняя постель.
Петька со своим старшим братом Гриньшей тоже спали летом на сеновале. Постройки близко сходились. У нас был проделан лаз, и мы по двум горбинам легко перебирались с одного сеновала на другой. На этот раз Петька перелез ко мне и зашептал:
— Гриньша тут. Спит он. Потише говори, как бы не услышал. Про Вершинки-то сказал?
— Нет. А ты?
— Тоже нет. Тебя чем?
— Голиком каким-то. Нисколь не больно. А тебя?
— Тятиным поясом. В ладонь он шириной-то. Шумит, а по телу не слышно. Гляди-ка у меня что! — И Петька сунул что-то к самому моему носу.
По острому запаху я сразу узнал, что это ржаной хлеб, но все-таки ощупал руками.
— Этот — большой-то — мне Афимша дала, а маленький — Таютка. Она с мамонькой в сенцах спит. Как я заревел, она пробудилась, соскочила с кошомки[15], подала мне этот кусок: «На-ка, Петенька!», а сама сейчас же плюхнулась и уснула. Мамонька рассмеялась: «Ах ты, потаковщица!» Ну, а я вырвался да деру. Под сараем Афимша мне и подала эту ломотину. Ишь, оцарапнула — это так точно!.. Еще, может, покормят. Не спят у нас. Ну, не покормят — мы этот, Таюткин-то, съедим, а большой тому оставим. Ладно?
Мне стало завидно. Ловко Петьке! У него четыре сестры. Таютка вовсе маленькая, а тоже кусочек припасла. А меня и не покормит никто.
Но вот и у нас во дворе зашаркали по земле башмаками. Петька толкнул меня в бок:
— Твоя бабушка вышла!
Смешной Петька! Будто я сам не знаю. Шарканье башмаков затихло у дверей в погребицу. Скрипнула дверка. Минуты две было тихо, потом послышался голос:
— Егорушко! Беги-ко, дитенок!
Да, бабушку тоже неплохо иметь!
Петька шепчет:
— Ты еще попроси! Не наелся, скажи. А сам не ешь!