Опоздавшая молодежь - Кэндзабуро Оэ
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вот глупый. Ему что цикада, что собака, надо же.
Я беру сухие ветки, которые он собрал и разделил на два пучка.
Брат аккуратно положил личинку цикады обратно на покрытые росой корни ивы. И тогда я рассмотрел твердый, поблескивающий золотом кокон. Казалось, что он поглотил лившиеся с неба лучи света и теперь в темноте отдает их.
— Не раздави, — говорю я брату.
— Ага, — говорит брат, затаив дыхание.
Глядя на крошечную личинку цикады, мы напряглись, собрав в комок всю свою волю, старались мысленно проникнуть внутрь кокона. И мне хотелось, чтобы эта наполненная тишиной тьма тянулась долго-долго, чтобы ночь длилась вечно и мы не выходили из воды. Я даже желал внезапной смерти и всей природе, и нам самим. «Но утро неизбежно наступит, и на пересохшей деревенской улице вооруженные до зубов американские солдаты, примчавшиеся сюда на своих “джипах”, поднявших тучи пыли, будут зверски убивать и насиловать, превращать в мишени для стрельбы покорно и безропотно дожидающихся их жителей деревни, не оказывающих никакого сопротивления. Ох, если б эта ночь длилась вечно, если бы рассвет никогда не наступил!» Я чувствую, как начинаю дрожать.
Брат тоже дрожит, у него стучат зубы.
— Если бы мы были цикадами, — смущенно говорит он тихим голосом.
— Мы же люди, — говорю я. — Если мы бы были цикадами, то цеплялись бы за эти корни и вылуплялись из кокона — ты об этом подумал? Мы люди. Людей зверски убивают и насилуют. Взрослые хоть сражаются и умирают на поле боя, а нас, безоружных, ни за что, ни про что зверски убивают. Только потому, что мы люди.
— А если б цикады? — плачущим голосом говорит брат, испугавшись моего сердитого тона.
— Мы люди. Давай ловить рыбу, — говорю я, жалея, что довел брата до слез.
Разбрызгивая воду, мы пошли к мели. Брат бросился в воду и погрузился с головой, чтобы я не увидел его слез. Я сделал вид, будто не заметил, что он плачет. Я и сам, может быть, готов был разреветься, как девчонка. И поэтому изо всех сил старался не обращать внимания на его слезы. Мы квиты. Мы взобрались на плоский сухой валун, торчащий из воды, и, осторожно перескакивая с камня на камень, чтобы не пораниться о торчащие острые обломки, добрались до песчаной отмели и стали искать заводь, где любит прятаться рыба. Смотрю вверх — на мосту ни души. С деревенской улицы тоже не доносится голосов. Такое ощущение, будто в долине умерли все звуки, кроме стрекота насекомых и одиноких криков птиц. Казалось, к ним лишь примешивается шум наших шагов и плеск воды.
— Тихо как, а?
— Нет собак — некому лаять, — говорит брат.
— Нет курсантов — некому петь, — говорю я, чтобы рассмешить брата, но он, сделав вид, что не расслышал, весь ушел в поиски заводи. Курсанты любили брата. Когда их увезли от нас, он убежал в лес и проплакал до ночи. И теперь он старался не вспоминать курсантов, дружбой с которыми так гордился.
— Ого, тут точно есть рыбьи норы, — шепчет брат, взбираясь на огромный камень.
— Хорошо, — говорю я, тоже останавливаясь.
— Смотри, светлячки.
— Ведь мы, кажется, пришли ловить рыбу? — говорю я сердито.
Я чиркаю спичкой — огонек и вонь. В кружке света от спички появилось перепачканное тиной унылое лицо брата. Окунулся, а бороздки от слез по обеим сторонам носа.
Брат поднял на меня сощуренные глаза. Я попятился и отвел от лица горящую спичку.
— Давай факел!
Брат переворачивает до половины намокший пучок хвороста и протягивает его мне. Я беру пучок левой рукой, стряхиваю с него воду и подношу огонь к сережкам. Они вспыхивают ярким пламенем и громко стреляют, рассыпая искры по воде. Точно фейерверк. С факелом в руках мы наклоняемся к самой воде. Распластавшись на песке, сплошь покрытом желто-зеленым мхом, спят рыбы. Они действительно спят, прильнув брюшком к песку. Некоторые замерли в воде, но и они тоже спят.
— Есть, есть, — возбужденно кричит брат.
— Есть, есть. Проспят все на свете, им нет дела, что война проиграна, — говорю я. — Вот паршивые рыбы.
Ничего они не паршивые. Наоборот, вид стайки спящих рыб сжимает грудь, зажигает кровь. Такое чувство, точно с треском лопаются тоненькие сосуды в самых дальних уголках тела. Мы дышим напряженно, сжав зубы. Карась почти высунул из воды свою оливковую спину. Брюшко сверкает серебром. Маленькие крабы, сомята, темно-лиловые толстые и короткие бычки, которых ребята зовут дурашливыми пузанами, язи, проснувшиеся и бросившиеся врассыпную прозрачные речные рачки, сплошь покрытые черными пятнами мальки горбуши. Горбуша остается неподвижной, подделываясь, насколько возможно, под цвет водорослей. Крупные язи лениво подплывают к свету, но глаза у них все равно остаются закрытыми.
— Давай ловить, — говорит брат нетерпеливо. — Давай ловить, какая ни попадет.
К факелу из ивовых прутьев, зажатому в моей руке, слетается целый рой мотыльков, жучков, крылатых муравьев. Огонь уже обжигает большой палец. Я кладу факел на песок и быстро опускаю руку в воду. Тень руки дрожит, отражаясь в воде и на песке. Молнией метнулся и исчез соменок. И тогда вдруг у меня пропадает желание ловить этих маленьких рыбок. «Кому все это нужно?» К тому же я знаю, что мы поступаем плохо, что делать этого не следует.
— Давай ловить, — повторяет брат.
— Лучше просто посмотрим, а? — говорю я ему. — А если хочешь ловить — лови сам.
Брат, подняв голову и облизывая губы, смотрит на меня недоверчиво, потом рывком опускает в воду руку, пытаясь схватить краба. Не знаю, удается ли ему дотронуться до краба, но тот стремительно бежит. Только воду замутил. Я вижу, что брат, не вынимая руки из воды, вдруг замер, глядя в одну точку, совсем как с ним бывало во время болезни. И лицо стало багровым. Даже глаза налились кровью.
— Ладно, я тоже решил только смотреть, — говорит он, громко сглотнув слюну.
Присев на корточки у заводи, мы стали терпеливо ждать, пока вода снова станет прозрачной. На реке было полно других заводей, и рыбы в них сколько угодно. Но мне хотелось еще раз увидеть рыбу именно здесь. «Потому что мне не хочется вот так просто уйти, — думал я. — Потому что мне не хочется вот так просто расставаться с рыбой». Вода снова стала прозрачной, и мы увидели покрытую оседавшим в воде илом спину кижуча.
— Э-эй, что вы делаете? Рыбу ловите? — крикнул нам кто-то с берега.
Мы с братом перетрусили, кинули горящие ветки в заводь и замерли.
— Э-эй, я спрашиваю, рыбу что ли ловите? — снова раздался тот же голос, и послышалось шлепанье приближающихся по мелководью шагов.
— Это же Кан! — Сидевший до этого затаив дыхание брат вдруг с радостным криком вскочил. — Кан-сан, это же мы. Мы рыбу не ловим, только смотрим на нее.
Я тоже встал. Кан, размахивая карманным фонариком, разбрасывающим блики на воде, широко шагая, шел к берегу. Я увидел, что он опоясан переметом. В деревне корейцам запрещалось ловить рыбу переметом. И я подумал, что лучше бы Кан прежде, чем кричать, спрятал свой перемет. Но Кан подходил к нам, точно забыв, что несет запретную снасть.
— Здравствуй, здравствуй, — сказал брат степенно, как взрослый.
— Здравствуйте, — ответил Кан, тоже по-взрослому.
— Угу, — сказал я.
— Тоже ловите? — сказал Кан.
— Перемет? — показал я.
— Перемет, — твердо сказал Кан. — Рыба нужна. Праздник, а еды мало.
— Праздник?
— Ага. Разве не слышно?
— Слышно, — сказал брат.
Я прислушиваюсь, и мне действительно почудилась музыка. Музыка доносилась из корейского поселка в низовье реки. От злости застучало в висках, и я почувствовал, что снова стал косить. С того дня в корейском поселке день и ночь играет музыка. Для них это праздник. Их ведь не будут убивать, не будут стрелять, как по мишеням. Праздник, играет музыка. Я презрительно хмыкнул, отвернулся и стал пускать по реке камешки, — они прыгали по воде, хотя было темно и плохо видно. Выбрав плоские камешки, я бросал их, закручивая, чтобы они плашмя стукались о воду и, подпрыгнув, летели дальше.
— Это праздничная музыка, да? — с любопытством спросил брат у Кана.
— Да, ее играют на праздниках. Ну и на похоронах тоже, — громко, чтобы и я слышал, сказал Кан.
— На инструментах играют?
— Ага. Ну и песни поют.
— Вблизи бы послушать, — сказал брат. — Я обязательно стану музыкантом. Пусть хоть корейская музыка. Мне очень нужно послушать вблизи.
Кан помолчал немного, размахивая своим фонариком.
— Твой брат приходил слушать музыку. Попробовал даже бить в барабан.
— Правда? Он правду говорит? — обрадовался брат.
Я сначала решил не отвечать. Но потом, повернувшись к брату и Кану, сказал недовольно:
— Да, бил в барабан. И не в один, в разные барабаны, в большие и маленькие, самых чудных названий. Твой дед, Кан, всегда говорил, что, когда мы победим в Великой восточно-азиатской войне, будет играть музыка и весело бить барабаны. А сейчас войну проиграли, а у вас играет праздничная музыка.