Силы Парижа - Жюль Ромэн

Под звуками голоса клубок образовался. Волокна толпы, которым приходилось извиваться, чтобы обогнуть группу, разрывались с большею легкостью. Группа выросла. Сначала это был маленький клубень, еще связанный с толпою, которая наливала его своими соками. Теперь группа связывается только с балаганом; центр приклеивается к лестнице, как губы к губам. Группа готова до конца изжить свою жизнь перед этим балаганом.

Но человек, создавший группу, замышляет большее. Он хочет схватить всю группу в охапку, поднять ее и, вместе с ее порывом, высыпать в балаган, как высыпают мешок зерна в закром над мельничными жерновами.

Для этого необходимо соблюсти некоторые предосторожности. Если человек слишком поспешно сделает свой жест, сборище, руководимое своего рода стыдом, отступит назад, и, растаивая под давлением, будет рассасываться в толпе.

Человек говорит, не проявляя нетерпения; у него как будто нет никакой задней мысли, и он только развеселит эту группу в благодарность за то, что она родилась по его желанию. Но он мягко подготовляет насилие над нею; он уплотняет ее, упрочивает существующие в ней связи, образует ее душу, заставляет ее выработать определенные привычки, растит в ней инстинкт длительности, тщательно изолирует ее от текучей толпы, вселяет в нее любовь к независимости, увещевает ее стать личностью, считать несчастием возвращение к небытию толпы.

И группа, принимая за благо быть собою, слушается.

Бал четырнадцатого июля

На тротуарах и на мостовой много тел. Улица чувствует смутную радость; из каждого человека исходит больше силы, чем обыкновенно. Если бы она могла распутать все эти излучения, вытянуть их в одну сторону, грубо расчесать их, то получилась бы огромная дикая шевелюра. Но порывы сжимают друг друга, как беспорядочно перемешанные в мешке пружины, когда кто-нибудь придавит мешок коленом.

Улица не испытывает довольства, свойственного массам, охваченным каким-нибудь стремлением; она считает, правда, что она — «все», но это «все» такое маленькое и низенькое.

Вдруг она становится более легкой; она распадается; она тает, она умирает. Потом она замечает, что не умерла; что она живет лучше, чем когда-либо. Работою нескольких дней ей не удалось бы внести в свое тело такой обольстительный порядок.

Оркестр начал вальс. В течение минуты это были только звуки в воздухе; люди слышали их. Но ничто не доходило до души улицы. Потом юноша и девушка приблизились друг к другу, взялись за руки и закружились. Понемногу толпа разбила вокруг оркестра свое компактное единство и превратилась в парочки, кружащиеся таким же ритмом. Пространство потекло между ними мягче теплой воды. Кружения иногда задевают друг друга, парочки качаются. Потом ритм идет дальше, делает более широкое движение, врезывается в толпу, как серп в колосья, и пожинает новые тела. На перекрестке двое детей, царапавших лопаточкой песок ручейка, берутся за руки и кружатся.

Улица познает свое тело; мысль у нее более ясная, чем простой импульс к внешнему бытию; она обладает сознанием порыва, который возвращается к себе самому и в себе самом находит утоление.

Она различает свои очертания, она знает, что биение ее жизни наполняет все то пространство, по которому разливается такт вальса. Что не кружится, что не преобразует звуков, наполняющих человеческие уши, в круговое и скользящее движение юного светила, то является туманностью, мало реальной вещью, которая еще не сделала выбора между вселенной и своим бытием и которая еще колеблется.

Пароходик

Вода реки обладает независимым существованием. Даже текущая в городе берет свое начало в горах и вливается в море.

Пароход кажется куском города, позволившим реке отколоть себя. Его ход прост, как извечное движение мира. Он следует по течению или идет против течения. Ничего другого не может случиться с ним.

Души у него больше, чем нужно для совершения такого однообразного действия. Избыток ее стекает с бортов, разливается по волнам, как нефть, и горит, тихонько потрескивая.

Эту группу нельзя назвать истершимся комком похожих друг на друга людей. Ее тело распадается на две части; одна — наверху, на палубе: ряды сидящих людей и небольшие кучки стоящих; другая — внизу, в каютах, на уровне реки и машин.

Нижняя часть сосредоточивает органический смысл группы; верхняя связывает ее со вселенною и доставляет группе смутный образ ее. Люди на палубе соприкасаются с ветром, солнцем, городом. Им дует в лицо, их тень лежит рядом с ними. Париж перед их глазами. Группа чувствует, что эти люди верны ей, но отвернулись от нее, устремились к вещам, которые не входят в состав группы; она чувствует, что каждый из них полон сил, взаимодействий, отлетающих от него мыслей, — каждый похож на стоящий в плодовом саду улей с влетающими и вылетающими из него пчелами.

При помощи этих людей группа воспринимает город; город становится в ней беспокойной радостью; создается впечатление, будто вся она приподнимается, выходит из своих границ, как букет из вазы, растягивается, не рассыпаясь, и примешивает свои излучения к среде текучей и просторной; но она сохраняет единство, несмотря на то, что непрерывно переступает свои собственные очертания, ибо все порывы, разметывающие ее по городу, являются в сущности одним и тем же устремлением к одному единственному магниту, — магниту столь огромному, столь объемлющему, что, кажется, он разрывает вас на мелкие части, когда влечет вас к себе.

Пароход различает громады прибрежных домов. Перед ними он находит себя менее уверенным в том, что его излучения не затеряются. Перед фасадом Лувра пучок лучей, испускаемый группой, едва расширяется и ударяет о стены, как о зеркало, которое не пьет его, не распыляет, но в неприкосновенности отсылает обратно.

Когда пароход проходит под мостами, когда камни склоняются над ним, и вода плещется совсем близко, у него на секунду появляется желание, чтобы все пассажиры спустились в каюты, и вся его жизнь замкнулась в глубине его.

Внизу лица обращены друг к другу; группа познает себя и понимает свое строение. Группа наслаждается своим ритмом, своим скольжением, столь плавным, что оно кажется покоем в длительности, неподвижностью над текучим временем и постепенным осознанием неизменного благополучия.

Оттого, что в пароходе две большие каюты, — одна спереди, другая сзади — он лучше воспринимает длительность; в первой он получает впечатление, что настоящее кончается, и в струйках, бегущих за кормою, обращается в прошлое.

Остановки беспокоят его. Пока борта задевают за пристань и скрипят канаты, он чувствует, что эта неподвижность не стоит той неподвижности, с которой он только что расстался, потому что она содержит в себе слишком много возможностей вместо одной сладостной и успокоительной действительности.

VI

ПЕРЕМЕЖАЮЩИЕСЯ ЖИЗНИ

Солистка

Зал мал и незатейлив. Его четыре стены резко пересекаются и углы ничем не замаскированы. Один только балкон, несмотря на свою незначительность, напоминает извилистую ширь театров. В этот вечер собрание живет, чтобы слушать женщину, играющую на рояле. Женщина рождает звуки, которые она увлажняет соками своей души и валяет как катышки из глины. Сидящая в рядах публика внимательно слушает, сравнивает дрожащие ноты с немыми и черными значками клавира; и когда приходит ее черед говорить, аплодирует. Это дружеский диалог, не таящий в себе никаких неожиданностей. У аудитории нет ощущения, что она держит в своих грубых лапах хрупкую вещицу, которая поет, и она не испытывает несколько жестокого наслаждения сначала напугать, чтобы потом обласкать. И пианист не дрожит, как перед лицом чужой ему, может быть, враждебной массы, которую он должен растрогать и затем привести в восторг. Все присутствующие здесь знают уже ту, кого они слушают; они слушали ее в комнатах с богатой мебелью и душной драпировкой, где некоторые из них бывали; они знают, что она учится в течение двенадцати лет и недавно получила премию. Эта аудитория есть лишь совокупность нескольких салонов, связанных общей нитью. И две лампы, поставленные на рояле, пытаются напомнить об этом. Отбрасываемый ими светлый круг, едва заметный на фоне освещения зала, как будто намечает очертания и увековечивает след более тесных групп. Публика первых рядов представляет себе, что она по-прежнему присутствует на интимном вечере. Публика балкона видит артистку издали. Ее хорошо знакомое лицо кажется ей более значительным. Не из одной только любезности она находит ее игру весьма виртуозной. Она понимает, что артистка не напрасно собрала здесь вместе отдельных лиц и маленькие группы, которые ценили ее поодиночке. Репутация, приобретенная ею в отдельных кружках, вырастает в этот вечер в соответствии с ростом аудитории. Двести человек восхищаются тем, что ценили два десятка. Но салоны будут существовать по-прежнему, и публика концерта, разойдясь отсюда, принесет в них более блистательный образ той, которая собрала ее здесь.