По поводу одной машины - Джованни Пирелли

— Нё помню. Я была совсем девчонкой…

— И тем не менее каждое воскресенье, каждый праздник передо мной возникала новая стена. Вы про гору Гринье слыхали?

— Слыхала…

— Терпеть не могу гор. Особенно ненавижу эти огромные массивы, изменение которых совершенно не вяжется с человеческими масштабами времени… Уже не говоря о том, что мир, в котором живет человек, должен быть, по-моему, плоским и гладким, как бильярдный шар. Но зато какую это дает закалку! Почему? — спросите вы. Потому что в горах я приучил себя отличать риск от опасности. Откуда проистекает риск при отвесном спуске? Из неумения соразмерить при каждом шаге сумму сопротивления тела с силой земного притяжения. Из неумения рассчитать, насколько надежна опора. А опасность? Опасность рассчитать нельзя, предусмотреть — тоже, она таится в срывающемся с высоты камне, во внезапно разразившейся грозе. Овладевая техникой восхождения, я постепенно научился выявлять опасность, объективизировать ее. Но почему вы стоите? Садитесь!

— Я предпочитаю…

— Ну, конечно. Если ощущение опасности охватывает человека, когда он находится в лежачем положении, он тотчас приподнимается и садится. Сидячее положение в данном случае начальная мера, предваряющая последующие действия. Я уверен, что вы бы ни за что не смогли лежать здесь на полу. Уж во всяком случае, сели бы. А поскольку вы стоите, вам не хочется садиться. Почему? Потому что вы подсознательно следуете одному из атавистических инстинктов — инстинкту бегства. Это плохо. Очень плохо. Только у людей творческих — а к этой категории я причисляю и ученых, — рациональное начало и инстинкт могут и должны сосуществовать. А у заурядных индивидуумов логическая мысль должна подавлять инстинкт. Стало быть, возвращаясь к нашему случаю, если система рационального мышления заражена инстинктами, псевдоинстинктами, неуловимыми подсознательными страхами, то как же вы можете воспитать в себе страх, логичный, объективно оправданный?

— Не знаю…

— Ваша фамилия Босси?

— Колли. Колли, Марианна.

— Вы любите кино?

— Не очень.

— Я хожу в кино три раза в неделю. Не пропускаю ни одного ковбойского фильма, ни одного детектива. Из каждого фильма, каким бы идиотским он ни был, можно что-нибудь извлечь. Сегодня вечером вы заняты?

Лицо девушки заливается краской.

— Да, кажется… занята.

— Освободитесь. Сегодня идет «Наперекор смерти». Вы, конечно, уже видели. Это старый боевик Форда. Сегодня вечером — в «Эдеме». Не пропустите. Посмотрите еще раз — с профессиональной точки зрения. Сосредоточьте внимание на одной детали: на том, с какой быстротой Генри Фонда и Виктор Мэтьюр выхватывают из кобуры пистолеты. Откуда у них это проворство, эта молниеносная реакция, знаете? Нет? Я вам скажу: их всю жизнь неотступно терзает страх. Да, моя милая. Потому-то у них такая бравая выправка, уверенность в себе. Они смелы, они рискуют, но ощущение опасности не покидает их ни на секунду. Однако их ощущение не имеет ничего общего с тем расплывчатым страхом, который испытываете вы и который мешает вам сесть в моем присутствии, несмотря на все мои настояния. Их страх обусловлен совершенно определенным предположением, связанным с известными обстоятельствами. Ну, как? Может, вы теперь присядете?

— Спасибо, но…

— Развитие нашей культуры в техническом плане влечет за собой два обстоятельства: накопление благ и сокращение зол, в том числе и такого, как конкретный риск. Вы, наверно, заметили, что я употребил слово «риск», а не «опасность». Человек эпохи неолита, орудовавший топором, тоже подвергался риску: например, рисковал угодить себе топором по ноге. Но разве мужчина или женщина, работающие, предположим, на моей крутильной машине, рискуют чем-либо в этом роде? Нет, конечно! Хотя они имеют дело с механизмом — с механизмом, мощность которого в сотни тысяч раз превосходит силу человека, а потому таит в себе опасность, которую можно считать ничтожно малой и одновременно огромной; следовательно, ее нельзя недооценивать. После этого вы все еще будете меня уверять, что нисколько не боитесь?

Он подошел к Марианне — иссиня-бледный, негодующий:

— Мы, инженеры, ученые, слава богу, свою задачу выполняем! Еще как! Мы создаем вместо старых все более эффективные, совершенные и безопасные машины. Но мы не можем заменить людям мозги. А человеческий мозг постоянно отстает, не дотягивает до нужного уровня. Разве в глинобитных хижинах Экваториальной Африки безопаснее жить, чем в пятидесятиэтажных небоскребах? В небоскребах в тысячу раз безопаснее. Конечно, если какой-нибудь господин X, дурак набитый, слишком высунется из окна пятидесятого этажа, то он упадет и разобьется, чего не произойдет с африканцем, высунувшимся из окна (если таковое имеется) своего дома, слепленного из глины и навоза. Но будьте уверены, что из ста человек, которые прочтут в газетах сообщение об этом случае, девяносто девять не будут ругать глупого господина X, а возненавидят самую идею небоскреба, символ прогресса человечества. Ну, а сейчас — не злоупотребляйте моим терпением! Перестаньте смотреть на меня так, словно я — Франкенштейн[2]. Вы знаете, кто такой Франкенштейн?

Указывая на одно из венецианских креслиц:

— Двести лет тому назад какая-нибудь дама в парике проводила в нем большую часть своего времени за приятным занятием — перемывала косточки своим ближним.

Не успела Марианна отереться о ручки кресла, чтобы сесть, как он воскликнул:

— Что вы делаете? Разве вы не видите, что сломана ножка?

— Вы же сами мне велели сесть!

На одной из задних ножек креслица — трещина. Из нее просочился клей, похожий на смолу. Древесина в этом месте, по-видимому, была сильно изъедена жучком.

— Не надо было плюхаться с размаху! Потолок бы на вас обрушился, что ли? Или провалился бы пол под ногами? Или я бы вас растерзал?

Он повернулся к девушке спиной и, уставившись в простенок, белевший между портьерой и какой-то картиной, вежливым, вкрадчивым голосом продолжал:

— Или вам грозило еще что-нибудь в этом роде? Признайтесь, что никакой опасности не было. Тем не менее вы испугались, хотя только что самоуверенно заявляли, будто ничего не боитесь. Еще как боитесь! Вас обуял такой отчаянный, непреодолимый страх, что вы забыли соблюсти единственную логически оправданную осторожность: убедиться в том, что креслице, имеющее, как я вам сказал, солидный возраст в два века, прочно стоит на всех четырех ножках. Я поступил неправильно, по-дилетантски, помешав вам плюхнуться на пол. Урок возымел бы большее действие, запомнился бы надольше.

Он снова усаживается за стол.

— Все, что от меня требовалось, я вам сказал, и не один раз, а по крайней мере трижды, и даже подкрепил свои слова наглядным примером. Чего же вы еще ждете?

VIII

Стычка между Берти и Гавацци в мужской раздевалке произошла в понедельник, 14 ноября. А во вторник к концу рабочего дня Берти отправился к Рибакки. Цеховые конторщики — их будка находится на том же возвышении, что и кабинет Рибакки, — потом рассказывали, будто там разыгралась настоящая баталия. Голос Рибакки, доносившийся до них из-за перегородки, звучал все резче, все пронзительней (по выражению конторщиков, «можно было подумать, что курицу режут»); под конец шеф разразился бранью и угрозами. Как выяснилось позднее, самих ругательств и угроз они не расслышали, но у них создалось полное впечатление, что «все там было». Берти, по их словам, в течение всего разговора стоял лицом к Рибакки и, стало быть, спиной к конторе. То, казалось, он хныкал, то повышал голос, правда, жалобно, заикаясь; Рибакки же рвал и метал. Иначе рассказывала другая свидетельница — Чезира Белламио. В семь часов, когда она кончила уборку, она застала такую сцену: Рибакки, скрючившись, стучал кулаком по столу, а Берти стоял к нему спиной. Да полно: Берти? Спиной к Кишке? Вероятно, боком — лицом к двери, выходящей на галерею, которая тянется вдоль задней части стеклянного куба.

Да… Лобовая стычка, произошедшая между Рибакки и Берти, ввергла цех «Г-3» в состояние радостного возбуждения. Все ждали — что будет? Гавацци отмалчивалась. Наконец она не выдержала и дала нахлобучку неугомонному Маркантонио, который начал уже высказывать кое-какие подозрения, подбрасывал ехидные вопросики, подначивал.

— Учись у своей жены Сильвии! — ворчала Гавацци. — Когда надо высказаться, она высказывается. Когда надо кричать — покричит, а когда лучше помолчать — держит язык за зубами.

Берти не появился и на следующий день, в среду. В этот день в цех спустили приказ об увольнении Гуджи. «Настоящим уведомляем, что с сегодняшнего дня… Вам предлагается явиться за получением причитающейся суммы».

Не было Берти и назавтра, в четверг. В пятницу, 18-го, Гавацци набралась духа и отправилась к Рибакки.