Война теней - Николай Раков

С той памятной для Маховикова ночи прошло больше двух лет. Тоннели золотоносного прииска разбегались вширь и уходили в глубь. Рос прииск, росли горы отработанной породы, росло и кладбище под сенью вековых сосен в паре сотен метров от колючей проволоки.

Война дышала в лицо первому государству рабочих и крестьян. Конвои стали поступать в лагерь всё чаще. Возросла добыча, но и кладбище стало расти, уходя всё дальше в тайгу. Именно в это время по лагерю начал ходить слух, что бродит по штольням и штрекам старик с белой окладистой бородой да посохом в руках. Одет в зипун, подпоясанный верёвкой, на ногах лапти, простоволос, да телом, видно, ещё крепок. Некоторые пытались догнать старика, но исчезал он в темноте тоннелей, как в воду мутную нырял, растворяясь во тьме непроглядной.

Много баек про того старика ходить по зоне начало. Одни утверждали, что бродит по штольням хозяин рудника, пригляд за своим хозяйством имеет да от своего сокровища основного, где не руда, а сплошные стены золотые, бригады старательские отводит. Другие склонялись к тому, что это старатель старый и выход с рудника на волю знает. Старается ночами помаленьку, где выход жилы побогаче. Руду уносит и промывает себе либо в ручьях подземных, либо на волюшке. Наиболее трезвые смеялись над первыми и вторыми, головы давая на отруб, что всё это глюки людские, у тех, кто по свободе стосковался да не смирился с положением своим рабским.

Естественно, всё это доходило до охраны. Много среди лагерников людишек, желающих за кусок хлеба, тайком охраной в карман сунутый, ближнего своего продать с потрохами, да тем более на шару. Говори только поболе да от себя привирай – вот он, кусок посытнее да от охраны послабление.

Но не лохи в охране лагерной, псы натасканные. Человека по слову другого в хомут обрядить да загнать туда, где Макар телят не пас, – это пожалуйста. Байкам про деда на слово не верят, факты им подавай. Да где ж те факты возьмутся? Вот самых говорливых и рассадили по карцерам, чтобы либо вспомнили всё хорошенько, либо народ в зоне не мутили. Горемык некоторых так и забыли выпустить вовремя, при порядках-то железных, да сволокли потом тоже на кладбище. Другим в пример станет.

Но не успокоились псы экавэдэшные, сами в штольни полезли засады ладить, силу свою показать. Мы, мол, тут хозяева, больше некому. Ан вышло не по их. Рухнула одна из штолен, да привалило пятерых голубчиков до смерти. Шмон тут по лагерю начался. С уголовных как с гуся вода, а политическим досталось. Кое-кто и дополнительные сроки схлопотал, за вредную агитацию и пропаганду.

Маховиков те осенние промозглые ночи сорокового года хорошо запомнил. В одну из таких ночей сон странный ему приснился, будто встал он со своего топчана до ветру, из палатки вышел, а вместо сортира к штольне отправился. Спустился на третий горизонт и пошёл по давно заброшенной выработке. Идёт, удивляется, всё вокруг прекрасно видно и знакомо, но ни фонаря керосинового, ни факела в руках у него нет. А сон тот удивительный дальше продолжается. Попал он в штрек незнакомый. Что за чудеса такие? За два с лишним года везде успел побывать, а тут не был. Неожиданно огонёк впереди появился, помаргивает так весело, слепит, когда на него смотришь, вокруг тьму сгущает. Дошёл до огня, пригляделся. Малый костерок сухим деревом потрескивает, дыму не даёт. Сидит по другую его сторону старик древний, в точности такой, как в лагере о нём говорили. Простоволосый, голова – серебро, зипун да лапти в полутьме тенями от огня играют, глаза светлые на него уставил.

– …Жду я тебя, Иван Сергеевич, – говорит, – а тебя нет и нет. – А сам и рта-то не раскрыл.

– Здесь я, отче. Только сон ведь всё это, воображение воспалённого мозга моего.

– Может, да, а может, и нет, – отвечает старик. – А только скажи мне, что бы ты сейчас хотел узнать больше всего.

– А хотел бы я узнать, – отвечаю, – что с моей семьёй делается, где они и здоровы ли?

– Скрепи сердце своё, сыне, – говорит старик. – Ждут тебя известия нерадостные. Готов ли?

– Готов, – вздохнул.

Светлое пятно на стене появилось, будто экран в кинотеатре высветился, только размера малого. Увидел я на том экране отца, лежащего на нарах, да мужика рядом, кружку воды ему подающего. Отпил отец воды глоток да вроде как меня увидел. Взгляд осмысленный стал, не болезненно-лихорадочный. Посмотрел на меня да и говорит: «Держись, сын. Маховиковых судьба гнула, да сломить не могла», – с теми словами и отошёл, своему товарищу на плечо откинувшись.

Показал старик и матушкину могилку. Судя по дате на кресте, она через полгода после моего ареста умерла.

Захолонуло сердце моё. Один как перст на земле остался. Такая безысходность за душу взяла, что иди да вешайся.

Только старик мои мысли как по книге читает.

– Нельзя, – говорит, – Иван, Божий промысел нарушать. Не просто так ты на белый свет появился, судьба тебе уготована не из лёгких, для других жить, как я живу. Приходи сюда завтра, ждать буду.

Тут и пропало всё. Будто свет выключили. Открыл я глаза, головой потряс: до чего сон реальный. Сам на нарах лежу, храп, стоны, кто-то во сне разговаривает. На старой брезентухе над головой капли, как обычно, собираются. Встал, вышел из палатки, руки трясутся. Самокрутку кое-как свернул, закурил. В голове всё крутится: правду ли старик сказал, или вещие сны – россказни бабкины? Так до утра без сна с боку на бок и промаялся. Но недолго я в сомнениях находился. Утром в администрацию лагеря вызывают, и объявляет мне репа откормленная, что отец мой – враг народа, скончался в больнице спецлага №… ну и так далее, августа числа восемнадцатого года сорокового.

– И ты бы тут не задерживался, – на прощание репа желает.

Ох, как ответить хотелось, да не было мне сегодня дороги в карцер, в незнакомый штрек была, а в карцер – нет.

Не помню, как день тот пережил, перемучился, а после отбоя, когда угомонились все, встал до ветру сходить. Всё, как во сне, повторилось, только дорога теперь знакомая, и знаю я, где тот проход невидимый, что в ранее незнакомую мне штольню привёл, и костерок, как вчера, потрескивает, и старик сидит, будто со вчерашнего дня и не двигался.

– Ну, здравствуй, сыне, – говорит, голос глубокий, ласковый. – Присаживайся, в ногах правды нет.

Сел я на камень, как для меня приготовленный, а у самого думка в голове крутится, не сон ли это. Так и хочется старца потрогать. А он как мысли мои читает:

– Не сон это, Иван, не сон, – и руку мне над костерком протягивает.

Взял я руку его. Жёсткая рука, мозолистая, только тепло и уверенность после того прикосновения по всему телу разлилось, силой неведомой наполнившись.