Школа Стукачей - Vincent Killpastor

Мутанов пишет плакаты типа «Выпустим больше калиш!», «Калиш — в каждую узбекистанскую семью» и «Отец, тебя дома давно ждут, не нарушай режим содержания!».

Брат Мутанова работает в спецчасти за зоной.

Спецчасть — это просто название такое страшное, а так они там считают, кому, сколько сидеть осталось, и кому, сколько по амнистии снять. Канцелярия. Иногда ошибаются, и держат какого-нибудь крестьянина на пару месяцев дольше положенной даты освобождения. Компьютеров у них нет, а человеку свойственно ошибаться.

Брат Мутанова иногда ныряет на промку и приносит всё, что нужно Мутанову-младшему. Поэтому он на всех положил. Он самодостаточен, этот Мутанов. И вечно укурен. Ни разу не видел его трезвым.

— Эй, нарядчик, не хуя себе, баланду что-ли жрёшь?

— Ну…

— Охуеть, что ты за нарядчик непутёвый! Баланду трескает! С такими-то возможностями? Ладно, оботрешься со временем. Если с головой дружишь. Пойдём в гости!

С сожалением выбрасываю остатки хаванины и иду за ним. Как и в большой жизни, в зоне знакомства и связи — основа основ.

Мастерская у Мутанова размером, наверное, с кабинет хозяина.

Весь второй этаж над котельной. Думаю, у да Винчи и то такой мастерской не было.

Машка в красном углу, под описью, как положено. Кровать. Все путём, как на курорте.

В углу мольберт — какая-то больно прилизанная копия «Ирисов» Ван Гога.

Мутанов копирует Ван Гога. Получается Мутант Ван Гога. Все похоже, мазок-в-мазок, а мёртвые эти ирисы мутановские. Неживые.

Пока я думаю о Ван Гоге в Попе, Мутанов приколачивает «беломорину».

— Пыхнешь, нарядчик?

— А давай! Что же, с хорошим-то человеком…

Упаливаемся.

Это не дильшодский окпар, но тоже хорошая травка, весёлая я бы сказал, дрянька! С искоркой с такой дурька!

— Рисуешь?

— Не, Бог не дал!

— Готовишь?

— Ну так… Кое-что могу…

Мутанов высыпает из принесённого из столовой бачка картошку, мясо и лук.

— Хуярь.

Волнуясь, как на экзамене в кулинарный техникум, я все режу и делаю жарган. Школа Дильшода. Бессмертные папские рецепты.

Сюита для картошки с маркошкой.

— А ты не козел случайно, нарядчик? Смотрит на меня с прищуром Феликса Эдмундовича, мол «насквозь ваше гнилое племя вижу!».

— Да Боже упаси!

— Смотри, знаешь, ведь, где мой брат работает?

— Да.

— Вот. На меня стучать бесполезно. Бес-по-лез-но! Понял?

— А я и не стучу. С чего ты взял, что я стукач? Оснований нет!

— Пока. Пока не стучишь. Какие твои годы — всё ещё впереди. Это я тебе на будущее разжёвываю, понял?

— Понял.

— За что сидишь?

— Лаве спиздил. Поймали. Теперь сижу вот.

— Так ты крадун, нарядчик. А ещё в институте учился! Ай-яй-яй.

Ладно. Проехали. К делу. Чем ты от меня на съёме отличаешься?

— Не понял? В каком смысле, отличаюсь? Чем? Последний с промки выхожу. Перекличку делаю.

— Ну а ещё?

— А я хуй его знает что ещё! Я блять кроссворды не люблю. Мозгов нет! Не грузи меня, брат-Мутанов.

— Поэтому и жрёшь баланду в столовке, как чмо. Мозгов нет! Плохо! Ладно, не грузись. Шучу. У тебя на съёме козырное отличие есть от меня — чемодан. Карточки твои тряпичные! Его на съёме никто не открывает. Груз на жилую сможешь отработать?

— Что? Какой груз? Серьёз?

Мутанов показывает шпонку с шишками. Коробка где-то четыре, не больше.

— Мелкий серьёз. В незначительных размерах. Максимум пятнадцать суток.

— А мне с этого?

— Ужин на жилой, отсыплю накуриться и ещё обед здесь завтра.

Скажем баланде наше твёрдое «нет!»

— А ну как еслиф обедать я завтра уже в ШИЗО буду?

— Не ссы. Веди себя на съёме раскованно, и нахуй ты кому нужен!

Заходишь в жилую последним, надзоры уже почти тысячу человек ощупали, заебались, проскочишь на ура. Как по-маслу.

— Не знаю. Не знаю. Запально.

— Съём пятнадцать минут — делов! Хули думать? Я тебе тут не дам пропасть. Будешь ехать как у Христа за пазухой. Просто если спалят, скажи — в бане нашел. Кто-то потерял — ты нашел. Делов! Нас уже посадили, понимаешь? Чего ссать-то теперь?

Мне закрадывается дьявольская мысль крысануть из шпонки Мутанова, увеличив, таким образом, прибыль от всей операции. Рискну, зато неделю потом с бодрым настроем проведу. Или две недели в изоляторе. А там хоть отосплюсь по человечески. Оптимистом надо быть.

— Хуй с ним, давай. Рискну.

— Держи и дёргай отсюда. Пусть нас по-меньше вместе видят. Прикольно. Повод козлам не дадим. Мы ща с тобой закрутим бизнес!

Скоро Новый Год, все тариться кайфом будут. Закон спроса и предложения, нарядчик!

Спрятав шпонаря в носок, замирая от страха, иду в штаб промзоны, там на втором этаже мой ТБ. Из-за скуренной травы всю дорогу меня душат измены.

Мне кажется, шпонка торчит из носка и все её видят метров за сто.

У самого штаба она вдруг начинает двигаться, и всё пытается выскользнуть наружу. Ссука! Ужас-то какой, Господи!

Самопроизвольные поползновения шпонки несколько искажают мою походку. Иду как с ломом в жопе, простите за смелую метафору.

Слава богу, хоть Урина с его башибузуками нет. Ушли на обход. У тех глаз намётанный. Полицейский глаз. Сейчас враз бы на пузырь заработали!

Обиженный по жизни Лукман озадаченно смотрит мне вслед. Он — то чо уставился? Неужели выкупил? Пасёт за всеми, скот! Я со своим раздолбайством спалюсь в ближайшие часы.

Пиздец. Пока дошел до офиса пот с меня стек раз двадцать.

Теперь — дверь на замок. Занавески на окна. Трясущимися руками развязываю шпонку. Нехило. Выгребаю оттуда с пяток добрых крупных шишманов. Это бонус. Плата за риск. Каждому — по труду.

Фу. Ну и денёк. Не знаешь радоваться или огорчаться. Да хуя событий.

Хотя в итоге — я сыт, в кармане пачка сигарет. Планом затарен на несколько дней, да ещё и пожру вкуснячки на жилой вечером. Если доберусь. Если повезёт…

Если доберусь. ду. байством спалюсь в ближайшие часы. вода Михельсона. напоминает раба с галерюу Моё будущее на несколько дней можно считать обеспеченным. Или предрешённым. Ну и хрен с ним. Не люблю плыть по течению. Сейчас или на дно утащит, или на сказочный остров вышвырнет. Просто так плавает только гавно.

Двигаться надо.

Главное теперь пройти съём. Вот будет этап. Он покажется мне длинною в вечность.

Глава 3 Вероника

Воронок ташкентским летом превращается в настоящий крематорий. Металлическая коробка, изобретённая, думаю, в сталинской России не рассчитана на жарковатый климат Средней Азии.

«С лёгким паром» — называют воронок дубаки. Особенно с лёгким паром, если им удаётся вместить тридцать пять зыков в десятиместную коробку. От недостатка воздуха всегда хочется зевать. Это делает нас похожими на засыпающих на прилавке магазина рыб.

От ташкентской летней жары, плавящий асфальт, а может и от перегрузки у нашего воронка тогда лопнуло заднее колесо.

Коробка с рывком останавливается. Всех настолько разморило от пекла, что если воронок даже перевернулся и загорелся, вряд ли кто-то обратил бы внимание.

Нас конвоируют два солдата. Водитель и охранник. Ярко выраженные монголоидные черты и несуразная новая узбекская униформа делает их похожими на самураев квантунской армии. «Везут на расстрел в Токио»- мелькает в голове. «Потом заткнут в паровозную топку, как Сергея Лазо». Хотя после летних вояжей в ташкентских зыкавозах, разницу в температуре в топке я почувствую не сразу.

За нами следует ещё один воронок, но его сопровождает уже четыре юнца в не успевшем ещё сесть по фигуре камуфляже.

Второй воронок тоже останавливается. Солдаты серьёзно озадачены.

У них есть запаска, но чтобы её поставить придётся выгрузить тридцать зэков на одну из городских улиц среди бела дня. Кроме того, похоже, что во втором воронке едут более «опасные», чем мы преступники. Из тех, кто в тюрьме не на экскурсии. У них двойной конвой и солдаты не хотят рисковать.

Прильнув в причудливых позах друг к другу и неприятно горячим стенам воронка, мы ждём исхода с полным безразличием.

Во-первых, мы отупели от изнуряющей жары, а во вторых работает главное правило тюрьмы в Узбекистане — «э, пускай ишак думает — у него голова большой».

В данном случае в роли думающего ишака — старшина с вышитой на бейсболке узбекской версией птицы Семург. Старшина скрипит на жёстком гортанном степном наречии, сжимая в потной от жары и волнения ладони, микрофон рации.

Наконец нас всё-таки высаживают. Солнце всегда кажется таким ярким и режет глаза, когда проведя в тюрьме хотя бы неделю, вы неожиданно оказываетесь на улице.

В нескольких метрах несутся машины, и с отвычки в кровь страхом швыряет адреналин.

Все ещё довольно раскисших после процедуры с лёгким паром, нас сажают на корточки. Два солдата, молодых, необстрелянных ещё каракалпака со страхом таращатся сверху.