Брошенная - Шкатула Лариса Олеговна

— Ты погоди, — успокаивала она расходившегося супруга. — Может, они еще помирятся.

Но когда он о том же, поспокойнее, заговорил с Викой, та оказалась настроенной куда более категорично.

— Батя, на фиг он ей нужен, этот похотливый козел? Я Маришке никогда ничего не говорила, а мне подруги рассказывали, что он изменяет ей направо и налево! Уходя уходи, как говорят французы. Неужели мы, Меньшовы, не достойны лучшей участи, чем быть просителем у таких вот… кобелей!

— Хотела ругнуться? — усмехнулся отец.

— При тебе вроде стыдно, — улыбнулась Вика, — но, честно говорю, душа горит. Ну вот скажи, в кого она такая мямля уродилась? Михаил же ей на шею сел и ножки свесил. Она еще молодая женщина, а посмотришь на нее — одевается как старая грымза, за собой не следит. Ты взгляни на свою дочь мужским взглядом, со стороны: захотел бы ты сам жить с женщиной, в которой нет…

— Изюминки, — подсказал отец.

— Вот именно. Какая-то воинствующая серость. «Мне, — говорит, — ничего не надо! Я никуда не хожу. Мне уже поздно…»

— Чего поздно? — не понял отец.

— Например, носить короткие юбки. В общем, жить поздно.

— A-а, понял… Но почему поздно-то? Она же еще молодая. Всего… погоди-ка, ну-да, ей же всего двадцать девять лет!

— Объясни ей это хоть ты, может, тебя послушает…

Но тогда Марины не было рядом, а теперь Алексей Григорьевич обнимал ее, плачущую, и опять сердце наполнялось гневом. Она — глупая девчонка, ей еще тридцати нет. Что же, Михаил не видел, во что она превращается, или не хотел видеть?

Так ему было удобно. Тесть помог с квартирой, с машиной, с работой. У мужика все есть, здоровый, привлекательный, а к тому же не связанный семейными обязанностями.

Меньшов вспомнил, что он сам способствовал тому, чтобы Мишке освободить руки: любой ремонт или какая мужская работа по дому — своих мастеров присылал, к работе помельче, вроде наточки ножей или починки утюга, сам подключался, зятю вечно некогда было…

— Хочешь, мы его назад вернем? — предложил он теперь страдающей дочери.

Та подняла на отца заплаканные, но недоумевающие глаза:

— Ты что, папа, да я же со стыда сгорю — какой бы уродиной я ни была, но приводить ко мне мужчину как быка на веревочке…

— Кто это тебе сказал, что ты уродина?

На этот раз удивился отец.

— Зеркало сказало. Да и Мишка в запале обмолвился, что на меня никто не позарится.

— Вот сволочь! — не выдержала Вика. — Уж не знаю, какими глазами ты на себя смотрела, а только затуркал тебя муженек так, что из тебя комплексы и полезли!

— Погоди, — остановил Вику отец, — ты у нас революционерка известная, а тут семья рушится…

— Уже рухнула! Он у другой бабы живет. Неужели после такого какая-то женщина захочет мужа обратно принять?

— Глупенькая ты еще. И хотят, и принимают, смертным боем за это бьются… Поди-ка лучше с племянником пообщайся. Нам с Маринкой поговорить надо.

Виктория фыркнула рассерженной кошкой и вышла.

— Лучше скажи мне: ты любишь своего мужа или просто одна боишься остаться?

Марина помедлила и подняла на отца глаза:

— Скорее всего второе. Я так привыкла к словам «замужняя женщина», что превратиться вдруг в одинокую мне страшно. Вроде какую-то черту перешагнуть, за которой — пустота.

— Ты что же, думаешь, кроме твоего Михаила, на свете мужчин нет?

— Есть. Но это другие мужчины. Чужие.

— Значит, все же хочешь вернуть?

— Нет, не хочу. Мне просто обидно. За себя — дуру глупую. Сколько лет я не жила, а присутствовала в этой жизни, покорная, как овца. Мне делали подлости, а я думала, что так положено замужней женщине: терпеть и страдать. В конце концов даже привыкла к этому. Как раб к своему ошейнику.

— Не переживай, дочка, кто знает, может, после этого удара жизнь твоя к лучшему повернется, — проговорил отец. — Встретишь ты еще свое счастье. И, чует мое сердце, быстрее, чем думаешь!.. Пойдем-ка ужинать, а за столом и решим, что дальше делать.

Выйдя в гостиную, Марина не обнаружила там Юрки.

— Мам, куда он опять удрал? — спросила она у матери.

— К Илье в пятую квартиру отпросился — тот вроде какую-то новую видеоигру от родителей на день рождения получил.

— И когда же это Юрка успел об игре узнать? — удивилась Марина.

— По телефону Илье позвонил, а тот его к себе и позвал. Я Юру покормила, ты не волнуйся.

Мать не меньше самой Марины переживала крах семейной жизни старшей дочери. Вот, думала, у нее жизнь налажена, хороший муж, сын растет… Что же, теперь все сначала начинать?!

Но и убиваться, конечно, не стоит. Кто только не разводится! К примеру, одни друзья Меньшовых-старших почти тридцать лет вместе прожили, а теперь у обоих другие семьи…

Мать думала, ворошила мысленно случившееся так и эдак, а сама споро накрывала на стол.

— Собираем большой хурал[1], — шутливо провозгласил отец.

— Не до шуток, Алеша! — одернула его мать.

— Но и без похоронных речей, пожалуйста, — умоляюще сложила руки Вика, — а то начнете причитать: одной жить нынче трудно, ребенок без отца, несчастная Мариночка…

— А что, легко? — не сдавалась мать.

— Тогда давайте своим семейным хуралом лишим ее материнских прав и передадим их мне. Будьте уверены, Юрку воспитаю современным человеком. Он себя в обиду кому попадя не даст.

— Своего роди и воспитывай на здоровье! — подключился и отец.

Марина в их диспуте не участвовала. За те десять дней, которые она спала или лежала без сна и, как казалось, без мыслей, подсознание, похоже, продолжало свою работу. Не то чтобы она враз забыла и Михаила, и семью, а как-то в один момент приняла решение и сразу почувствовала себя легче. Наверное, не уйди Михаил сам, так и жила бы с ним всю оставшуюся жизнь, не задумываясь, что можно устроить ее совсем по-другому.

Снятый ею рабский ошейник еще долго будет о себе напоминать. Шея станет казаться голой и незащищенной, но если уже сейчас не больно, то месяц-другой спустя…

— Что же Маринке-то делать, скажи, раз ты такая умная, — подтолкнула мать свою шуструю младшую.

— На море ехать! — выпалила Вика.

Мать с отцом поначалу изумленно переглянулись, а потом словно в раздумье оба поочередно кивнули: мол, а почему бы нет?

Наконец и Марина сообразила, что семья все решает за нее. Считают, будто она так глубоко увязла в своем горе, что уже ничего не соображает?

— На море? — удивилась она.

— Конечно. А для чего ты тогда отпуск брала?

— С сыном побыть.

— Знакомая песня: схватишь в охапку ребенка и будешь день и ночь над ним рыдать, ах, бедная сиротка!

— В самом деле, Марина, — заговорил отец, — можно подумать, что ты сына год не видела. Ты всегда заботилась о нем, была внимательной матерью. В конце концов, не на чужих людей оставляешь, на деда с бабкой. Будем ездить на дачу по выходным. Днем то Вика, то мать за мальчишкой присмотрят — не пропадет. Вон вы росли, мы с матерью работали, няньки не было. Ничего, вырастили, а возле твоего сына трое взрослых останутся.

— Да не хочу я ехать на ваше море!

— Положим, море пока не совсем наше, — засмеялся отец, — но отдохнуть тебе надо. Мы с матерью тысчонку-другую тебе подкинем, что-то на работе получишь…

— Это папа только говорит — тысчонку, а на самом деле он понимает, что для нормального отдыха нужно гораздо больше, — встряла Вика. — А я за твоей квартирой присмотрю.

— Еще чего, — не согласилась мать, — тебе только позволь…

— Ладно, я уже давно совершеннолетняя. Пьяных оргий обещаю не устраивать… Лучше скажи, Маринка, в чем ты на море ехать собираешься?

Марина вообще-то еще и не собиралась, но сестра всегда умела ее так с ходу втянуть в разговор и в немедленное осуществление своих идей, что о возражениях и забывалось.

— Как это в чем? У меня куча летних платьев. А купальник, еще мамой купленный, гэдээровский, до сих пор цел…

Что поделаешь, нельзя в одночасье отказаться от многолетних привычек.