Золотая Горка - К Тарасов

- Ну что ж, - сказал я, - проигрыши приходится отдавать. - Кровь стучала у меня в висках, я лихорадочно обдумывал приемлемую меру признания. - Моя задача ограничивалась курьерскими обязанностями - взять деньги. Если дадут. По этой причине тебя не хватали. Но когда и как возьмут - я не знаю. Это дело местного управления...

Такой ответ, хоть и правдивый, не мог удовлетворить боевика; все это он знал или понимал. Я чувствовал, как нарастает его раздражение и формируется жесткая решимость объявить приговор. Рассказывать все под страхом смерти было противно моему достоинству, но молча ждать выстрела было мне тоже не по силам: панически, как мышь, я отыскивал спасительную лазейку. Если бы я сам не ломал волю людям, не требовал предательства в обмен на жизнь или свободу, то, наверно, продолжал бы твердить о своей неосведомленности, подвигая конфликт к трагической для себя развязке. Но я знал состояние ума при таком допросе. Каждое мое слово Скарга взвешивал на весах правды, соотносил с множеством обстоятельств, с прошлым, с неизвестной мне информацией. Скарга ожидал какой-нибудь следственной тайны, которая помогла бы ему увидеть невидимое и разглашение которой было служебным преступлением.

- Мне известно другое, - сказал я, испытывая радость смертника, обнадеженного отменой приговора. - Вы считаете нас подлецами. Ты убежден, что твой товарищ Пан застрелился. Сам себя. Так вот, - я помедлил, видя, что попадаю в цель, - он убит сегодня утром. Но наши люди к этому непричастны. Это точно, Скарга. Убит! - повторил я, читая в его глазах растерянность и недоверие. - Наши убеждены, что Пан стал жертвой ваших внутренних распрей. И еще, Скарга, - соблазны жизни туманили мой мозг, мне хотелось спасения, я доказывал свою искренность. - Год назад тебя взяли с прокламациями. Так знай: тебя взяли по доносу. Кто-то сообщил телефонным звонком, что вечером, около восьми часов, человек по фамилии Булевич принесет в депо листовки...

Я увидел, что мои слова попали в больную точку. Вонзились в нее, как нож. Эта неожиданная для него новость была полностью правдивой; о существовании таинственного доносчика я узнал еще в Смоленске, когда меня знакомили с делом Скарги, с обстоятельствами ареста и побега... Я попал в десятку, боевик потерял ко мне интерес; я ощущал, что мысли его вихрятся вокруг фигуры доносчика. Следовало закрепить нечаянную победу, и я сказал:

- Можешь выпустить в меня всю обойму, но больше мне сказать тебе нечего. И все же, хотя ты и чувствуешь сейчас себя победителем, даю тебе честный совет: бери извозчика - и гони подальше от Минска. Ты везучий, может, тебе и посчастливится...

- Лучше бы ты помолился, - ответил Скарга, - потому что и тебе сейчас повезло.

Он взял пиджак, ключ, вышел из номера, ключ дважды провернулся в замке, а я несколько минут не мог подняться, обессиленный пережитым. Мысли мои были ничтожны. Я думал, что каждого человека можно сломать, потому что он кого-то любит, и перед теми, кого он любит, на нем лежит большая ответственность, чем служебный долг. Хозяин смоленской явки любил дочь и стал служить нам, чтобы ее не трогали; мне жаль оставить сиротой сына; Живинский, возможно, знает за своим агентом какую-то слабость, которая позволяет требовать от него доносов. Сломанный делает что прикажут и молчит. Самая надежная гарантия молчания - смерть. Вот убили утром некоего человека с партийной кличкой Пан. Почему именно сегодня, в день приезда Скарги? Кто-то боялся их встречи. Возможно, этот Пан что-то особенное знал, подозревал о чем-то таком, что не должен был узнать Скарга. Но кто мог разведать о возвращении Скарги в город? Все хитрят, все друг другу опасны. Меня заняло размышление, насколько окажутся полезными для боевика вырванные из меня сведения. В целом, успокаивал я себя, большой пользы он не извлечет. О самом важном - внутреннем агенте, вечерней сходке - я умолчал. Таким образом, господин эсер, остается возможность новой встречи. Но мое признание о доносчике, об умышленном убийстве Пана по мотивам внутрипартийной распри могло натолкнуть беглого боевика на разгадку нашего агента, вернее, агента Живинского. А это означало безусловный провал операции. И если, не дай бог, Скаргу схватят и он изложит нашу беседу на допросе, а в таком удовольствии он едва ли себе откажет, то перевод в Москву не состоится, а состоится мое позорное увольнение со всеми вытекающими из этого следствиями...

Я поднял и отворил окно. Высунувшись, я нетерпеливо отыскивал в толпе филеров. Ни одного не оказалось. "Кретины! - понял я. - Верно, Скарга повел их за собой и сейчас надует". Так и случилось. Через несколько минут два филера примчались к подъезду, как побитые псы. Может быть, они думали, что я убит. "Эй! - окликнул я одного. - Возьми у портье запасной ключ и открой меня. Четвертый номер".

Спустя минуту я стал свободен, и мы вошли в комнату Скарги. Дурак, который носил кепочку с пуговкой, сидел на венском стуле, руки его были привязаны к спинке разорванным в длину полотенцем. Человечек этот казался мне отвратителен, поскольку мог слышать мои откровения беглому боевику. Я отослал филеров в свой номер и остался наедине с неудачником. Он угнетенно молчал, я не спешил с вопросами, прислушиваясь к разговору за стеной. Говорили филеры довольно громко и заливисто смеялись (весело, подумал я, когда попадается другой), но разобрать их реплики я не мог, хотя отдельные слова доходили отчетливо.

- Что он сказал тебе, уходя? - спросил я, желая определить степень звукоизоляции стенки.

Филер виновато повторил: "Вернусь через десять минут. Буду в соседнем номере. Сиди тихо". Я испытал облегчение; расслышать вопросы эсера и мои ответы филер, привязанный к стулу, никак не мог. Мое отношение к нему потеплело.

- Ладно, брат, не расстраивайся, - сказал я ободряюще. - Расскажи-ка лучше, как он тебя прихватил.

- Я стоял во дворе у дровяного сарая, - голос филера был виновато-мягким, таким голосом просят о прощении гимназисты, когда директорская рука хватает их за ухо. - Там проход, которым можно уйти. Вдруг из черного хода вышел объект и направился ко мне. Указаний на задержание мне не давали. Я достал папироску и спросил: "Огонек есть?" Он улыбнулся: "Есть!" Сунул руку в карман и ткнул мне в живот пистолетом. "Жить хочешь?" - спросил объект. У меня внутри все захолодело...

Его переживания меня не интересовали, и я продолжал допрос.

- О чем он спрашивал?

- Сколько агентов на улице. Я сказал - двое.

- Молодец!

- Потом спросил, кому докладываем. Забрал у меня "бульдог", - филер показал на кровать. Я увидел на подушке короткоствольный наган.

- Обо мне спрашивал?

- Да. Спросил: "Кто он?"

- Что ты ответил?

- Ответил, что не знаю.

Тут он явно солгал; ответил он Скарге правду, то малое, что знал: да, наш. Но оспаривать его ложь мне не хотелось.

- Правильно, - похвалил я.

- Еще он спросил, кто и когда давал приметы по одежде. Я сказал, ротмистр Живинский дважды, утром и днем.

- Он уточнял, когда днем?

- Да, точно так и спросил. Я сказал "около двух".

- Все?

- Все. Потом привел меня сюда. Сбежать не выходило, он вел меня, приставив пистолет к хребту. Сволочь!

- Ну уж, сволочь, - возразил я. - Что тебе полагается за потерю оружия? А он сжалился, оставил. И вообще мог щелкнуть рукоятью в лоб!.. Нет, он не сволочь, он просто наивный беглый эсер... А "бульдог" твой пока останется у меня, - я спрятал оружие в карман. - Скажешь, что ротмистр попросил.

Я вернулся в свой номер, отослал филеров в управление, умылся и постарался трезво обдумать свою роль в новой ситуации. Но обычное хладнокровие не возвращалось. Вся моя ненависть нацелилась на беглого боевика. Я чувствовал, что если он уйдет, то мне не будет покоя. Всегда будет всплывать в памяти этот день, холодный взгляд Скарги, дуло пистолета, мой послушный язык, бесформенная душа, униженная честь, поставленная под угрозу карьера. Он заставил меня пережить животный страх, запомнил мои слова, и поэтому на мне лежала обязанность с ним расквитаться. Я решил застрелить Скаргу.

3. СКАРГА

Скарга выбросил ключи в урну, вышел на улицу и направился в сторону Соборной площади. Как он и ожидал, двое филеров, дежуривших у подъезда, потянулись следом. Скарга решил избавиться от них в костеле, используя незатейливый, но надежный прием. Этот прием они придумали с Антоном. Партиец, за которым идет слежка, вправе рассматривать костел как архитектурное сооружение, предназначенное для отрыва от полицейских агентов. Такое качество костелу придают несколько дверей: главная, через которую входишь внутрь вместе с верующими, и дверь сакристии, из которой выходит к алтарю ксендз. В сакристии есть дверь на улицу. Обе они во время службы открыты. Внешняя дверь сакристии выходит в маленький дворик, из дворика можно выйти на Койдановскую* улицу, подворотня на противоположной стороне позволяет затеряться в хаосе из флигельков, сараев, будок и выгребных ям, занявших откос между Койдановской и Немигой. Но у костела толпился народ, а при большом скоплении верующих рывок через алтарь может привести к неудаче. Скарга решил изменить маршрут. К тому же смоленский жандарм уже вполне мог воспрянуть духом, распорядиться через окно, и тогда тихое филерское наблюдение сменится открытой погоней. Он вошел в гостиницу "Европа", нырнул под лестницу, которая прикрывала черный ход и оказался во дворе. Минут через пять тылами доминиканского костела Скарга вышел на Крещенскую и за старинной усадьбой Ваньковичей в Музыкальный переулок. Тут шла обычная дворовая жизнь: женщины стирали белье у колонки, в огородике копался старик, несколько мальчишек дрессировали дворняжку. Скарга устроился в беседке возле дома масонов и закурил. За деревянным особняком Ваньковича стоял кирпичный дом, где помещалась публичная библиотека. Три месяца назад, ночью, в подвальном хранилище библиотеки полиция арестовала эсеров Фаню Гуревич и Мишу Левина. Они печатали на гектографе воззвание. Работа типографии всегда окружена строжайшей тайной. Адрес типографии известен узкому кругу надежных людей. Тем не менее в ночь на второе мая полиция произвела налет. Он в это время был в тюрьме. Тоже за листовки. За месяц до его ареста полиция разгромила типографию на Переспе**. Там в стычке с филерами погиб Адам. Угроза предательства не висит только над одиночкой. В широкой организации неизбежно появляются случайные люди. Партийная дисциплина соединяет сознательных и случайных революционеров в единое целое. Надежные попадают в зависимость от слабых, неосторожных, неумных или склонных к подлости в тяжелую минуту. Наверное, это неизбежный порок любой нелегальной организации. На Христа всегда найдется Иуда, а он входил в группу из двенадцати человек. Иуда названный - живой труп среди людей. Иуда неназванный, нераскрытый остается среди верных, поставляя жертвы для кесаревых крестов. Пугачева повязали его соратники, Булавина зарубили друзья по восстанию, Калиновского выдал минский связник. Иуда предал ради денег. Другие искали помилования у царей. Возможно, Иуда сообразил, что апостольское дело не по его силам, а признаться в этом перед Христом и друзьями не позволяло честолюбие. Развал группы путем выдачи старшего легионерам Пилата освобождал его от обетов и опасной обязанности нести слово учителя в народ. Христос знал от Отца своего, что будет предан. Смоленский жандарм, похоже, тоже предупреждал его, что он, Скарга, был предан и может столкнуться со вторым предательством. Но вспышка искренности в минуту страха не осветила фигуру информатора. Что-то смолянин скрыл или немного ведал. Его сообщение вынуждало не верить своим. Не верить Святому, который днем стоял у трактира, выставив в нагрудном кармане, как газыри, четыре папироски - знак, что вокруг ходят четыре филера. Не верить Белому, Антону, пану Винцесю. Каждого из них мог держать на заметке ротмистр Живинский. Придешь к Белому, а возле дома - засада. Как было прошлой осенью у депо. Филеры тоже стараются доказать начальству, что у них зоркое зрение и чуткий слух: ежемесячное жалованье требует ежемесячного улова. Есть дворники, которые помогают филерам. Есть патриоты, которым нравится безответственность вечного рабства. Есть обыватели, наделенные тайной страстью уведомлять пристава о подозрительных гостях и занятиях своего соседа. Достаточно малой неосторожности - и ты под присмотром, и арест дело времени. Фаню Гуревич могла выдать полоска света в плохо занавешенном окне. Спокойно живут лишь терпеливые конформисты.