Право на силу - Денис Шабалов

– А что это такое – кинопередвижка, а, дедуль? – опять не выдержал Данька.

Любопытно же. Дед иногда говорил какие-то словечки из прошлой жизни, значение которых маленький Данька не понимал, а дед редко снисходил до объяснений. Вот и сейчас он вопрос проигнорировал, продолжая рассказ:

– Реконструировать бомбарь закончили в две тыщи девятом, забили под завязку новьем, а спустя три года – рвануло. По всей стране, по всей планете заразу разнесли… Эх… Просрали… Все просрали… – дед махнул рукой и умолк, вперившись куда-то в пространство.

– Деда, ну а дальше, дальше? – Данька потормошил деда за рукав старого комка. – А чего было-то, когда рвануло?

Но дед не отвечал. Смотрел куда-то в стену отсека, и, как всегда, когда думал о чем-то неприятном, гримаса боли кривила лицо. Впрочем, Данька, не раз уже слушавший этот рассказ, и сам знал, что было дальше.

Дальше было так.

В тот день Олег и Света – родители Даньки – были проездом через Сердобск. Ехали из отпуска и решили заехать в родной город, погостить у родителей. А на вокзале их встречал дед Миха, отец Олега. Только с поезда сошли – и началось…

Когда завыл заводской гудок, сначала никто ничего не понял. Молчал он, почитай, с того времени, как Союз развалили. Как в девяносто первом перестал народ на смену созывать, так и не включали его ни разу в течение двадцати одного года. И молчать бы ему и дальше, однако судьба распорядилась иначе.

И – голос. Дед Миха всегда потом говорил, что голос этот и слова, несущиеся из вокзального громкоговорителя, врезались ему в память на всю оставшуюся жизнь. «Внимание! Всем! Говорит штаб ГО! Граждане! Воздушная тревога! Угроза ядерного удара! Всем находящимся в зале ожидания немедленно спуститься в бомбоубежище в подвале здания! Направление эвакуации укажут патрули ППС! Внимание! Всем! Говорит штаб ГО! Граждане!..»

Люди стояли, слушали, переглядывались… Учения, что ли, какие? Отвыкли за время дерьмократического беспредела по первому сигналу тревоги в убежище нырять. Решительности придал тот самый наряд ППС – с улицы вбежали два доблестных работника полиции и впопыхах юркнули куда-то в подсобки. Следом внутри исчезли еще несколько фигур в серой форме. Люди, очнувшись, по одному, бочком-бочком, сначала соблюдая достоинство, а потом уж и наплевав на все условности, повалили за ними. Толкотня, давка. Первый вопль, впрочем, мгновенно оборвавшийся, будто обрубили. Затем крики погромче, проклятия, мат, женские причитания. Разноголосо заревели дети. Толпа поднажала, протискиваясь в узкий служебный коридорчик. Кто-то коротко, страшно вякнул на весь зал – раздавили.

Дед Миха толкал сына и невестку перед собой, усиленно работая локтями и стараясь держать равновесие. То, что толпа разнесет их в стороны, он не опасался: люди спрессовались, вливаясь в узкий коридор служебных помещений, и давились теперь, как сельди в бочке. Единственно, чего он действительно боялся, – упасть. Вот тогда – конец. Затопчут, и пикнуть не успеешь.

Гудок продолжал выть, голос из громкоговорителя повторял одну и ту же запись про добрых и милых сотрудников ППС. Ха! Патрули ППС укажут?! Эти-то девять патрульных, успевшие нырнуть вместе с остальными людьми под бетонные своды бомбаря, на ближайшие месяцы стали самой большой головной болью спасшихся. Они имели оружие, а пистолет рождает власть и желание жить по праву сильного. А власть в руках гнилья – как дойная корова. Беру, что хочу, и творю, что хочу. Может, когда-то полиция и гордилась чистотой своих рядов, но слишком много времени и событий произошло с тех пор в разваливающейся стране. Презрительная кличка «мусор» стала самой меткой характеристикой для большинства людей, служивших в этом ведомстве. И если бы не полковник спецназа Сергей Петрович Родионов, так же, как и родители Даньки, оказавшийся в городе проездом и успевший нырнуть под землю буквально за несколько секунд до закрытия гермодверей, – неизвестно, как бы сложилась жизнь в Убежище в условиях ментовского беспредела.

В бомбарь успело забежать всего сотни три человек, когда сверху ударило. Бомбоубежище тяжело тряхнуло, выбивая землю из-под ног. Стены затрясло мелкой дрожью, погасло освещение. Вопли, шум, матюки, неразбериха… Сверху, с поверхности, послышался постепенно нарастающий гул – шла ударная волна. Это было страшно, страшно до одури. От гула закладывало уши и отрубало напрочь все чувства, кроме одного, крысиного, – бежать, как можно дальше и прятаться, как можно глубже. Толпа, словно овцы в стаде, единым порывом шарахнулась в одном направлении – вглубь бомбоубежища. В свете включившихся тусклых авариек было видно, как патрульные, ворочая здоровенные штурвалы, спешно закрывают внешние гермодвери, отсекая вливающуюся внутрь толпу. Снаружи заорали, застучали, приналегли… и в ответ тут же раздались выстрелы – это служители правопорядка успокоили самых упорных, пытавшихся пролезть в постепенно сужающийся проход. Заслышав стрельбу, толпа отхлынула от гермодверей, и это, наконец, дало возможность бравым сотрудникам полиции перекрыть выходы. В двери тотчас застучали. Протестуя, толпа, находившаяся по эту сторону, разноголосо заорала, качнулась к тамбурам. Люди в серой форме подняли оружие… Дальнейшее дед Миха помнил смутно и отрывисто, будто сквозь пелену. Помнил, как закрылись и внутренние гермодвери… Помнил размахивающего автоматом сержанта с распяленным темной ямой ртом и налившимся кровью багровым лицом, орущего, что пристрелит любого, кто подойдет к штурвалам… Помнил остальных полицейских, сгрудившихся у этих самых дверей и наставивших оружие на рвущихся к тамбурам людей… Помнил, как снаружи в герму долбили и, вероятно, долбили какой-то арматурой, потому что звук все-таки проникал сквозь закрытые двери, и от звука этого мороз драл по коже. Помнил, что бомбарь трясло еще раза три или четыре, – на город и окрестности скинули не одну бомбу.

А сколько на страну? А сколько наших ушло за океан? Этого уже никто не знал да и не интересовался. Кроме того, узнать было просто-напросто не у кого – радио, которым в обязательном порядке оборудовалось каждое бомбоубежище, молчало.

Как бы ни было это противно, спустя годы дед Миха всё же признавал, что все они должны быть благодарны патрульным, которые вовремя закрыли гермодвери и не дали взрывной волне и радиации проникнуть в Убежище. И за это и за то, что они первую неделю буквально жили у тамбуров, не подпуская всех тех, кто хотел открыть гермодвери и впустить оставшихся на поверхности. Да, тогда каждый из спасшихся готов был разорвать этих ублюдков, которые не дали шанса остальным людям, стремившимся к Убежищу. И ведь были попытки, были. В первые же сутки после бомбардировки группа из семи человек, сговорившись, предприняла безуспешную попытку отобрать у людей в серой форме стволы и открыть двери. Их положили всех. Патруль стоял насмерть, стреляли без предупреждения и на поражение. Понятно, что полицейские старались прежде всего для себя, но тем самым они спасли и остальных. Разумом каждый человек уже тогда понимал, что открывать сейчас гермодвери – самоубийство! Радиация, проникнув внутрь, не пощадит никого! Но в этих девяти фигурах, стоящих у выхода в тамбуры, каждый видел прямо-таки средоточие вселенского зла! Ужас случившегося, тяжесть потерь, страх неизвестного – все это люди подсознательно переносили на них, сгрудившихся у дверей и ощетинившихся стволами…

И все же они выстояли, и двери остались заперты. Спустя несколько дней бьющий по нервам стук снаружи прекратился, и народ постепенно успокоился, перестал рваться на выручку. Да и дошло уже до большинства, что мир изменился, и изменился безвозвратно. Человек перестал быть его хозяином и превратился в палача с испачканными по локоть в крови руками. На поверхности теперь безраздельно властвовала радиация – дозиметры, висящие у выходов, красноречиво свидетельствовали об этом. Стрелки всех трех приборов дружно ползли вверх и замерли, наконец, на отметке в полторы тысячи рентген, предупреждая, что выход на поверхность отныне стал смертельно опасен. Люди вынуждены были начинать новую жизнь на новом месте.

Большой удачей стало то, что в Убежище в момент взрыва находился Николай Павлович Андреев – военрук Палыч, как вскоре стали называть его выжившие. Он состоял кем-то вроде начальника ГО и ЧС при администрации завода и вплотную занимался переоснащением бомбоубежища, а потому – знал его, как свои пять пальцев.

В тот день Палыч с самого утра сидел в подземельях, проводил продуктовую инвентаризацию. Когда от удара качнулась земля, потух свет и автоматика включила тусклое аварийное освещение, подумал сначала: на заводе рвануло. Дернулся наверх, к выходу, – а навстречу уже ломится обезумевшая от ужаса толпа. Тут-то его и пришибло – началось! На подламывающихся ногах военрук побежал в дизельную. От навалившегося щемящего ужаса тряслись руки, сердце отказывало, работая с перебоями, – Палыч прекрасно понимал и представлял, что происходит сейчас на поверхности и что может произойти в скором времени в Убежище, не пусти он все его системы в работу. Пока возился с агрегатами, мелко клацая зубами от осознания произошедшего, свет потух окончательно – аккумуляторы были введены еще не все, хотя и собраны уже в схему. Наконец дизеля взревели – и сразу же зажегся свет. Палыч где стоял, там же, от облегчения, и уселся: пущенные дизеля позволяли продержаться до прихода спасателей. Наивный! Разве ж знал он тогда, что никакой помощи не предвидится и отныне, цепляясь за жизнь, приходилось рассчитывать только на свои собственные силы?