Верховья - Валентин Арсеньевич Николаев

Зная, что в бригаде немало пожилых, прошедших войну сплавщиков, Яшка повел на весь лес их заветную: «Рас-цвета-али яблони и гру-уши...» Никто не оглянулся, но все приободрились, начали шагать в ногу, будто в строю.

Только Мишка, изучавший всю дорогу бригаду и дивившийся на Шмелева, как и на Сорокина, оглянулся и увидел, как Шмелев семенил короткими ножками, стараясь не отстать от бригады и улыбался всем лицом, так что даже ямочки на щеках обозначились. Он не сбивался, но играл и шел, как показалось Мишке, на каком-то последнем отчаянном подъеме, будто с концом песни настанет конец и дороге. Никто не оборачивался, но иные улыбались про себя, и Мишка скорее отвернулся. Игра эта его будто разбудила, и он увидел по сторонам стройные стволы сосен, елей, берез, осин... Лес был древний, сплошной, спокойный. Он будто додумывал что, погрузившись в широкий, редеющий вблизи туман. Туман в это утро был повсюду: и на поляне, куда шли они, и в деревне Веселый Мыс, откуда вышли, и где уже считали, что они давно на месте.

А они еще ничего не знали о своей работе. Но уже радовались тому, что были наконец в одном лесу со своей Шилекшей и поляной, что уже дышали одним воздухом с этим лесом, который как бы замыкал их в кольцо своей весенней вольницы, втягивал в круговорот своей особой несуетной жизни.

Этот лес жил на земле уже много веков, не одно поколение сосен, елей, берез и осин сменилось тут: умирали старики, входили в силу их дети, а снизу незаметно подрастали лесные внуки... Буреломы, пожары, болезни иногда редили лес или косили его как косой. И лес сам себя лечил, хоронил под слоем листвы и мха павших, а на их прахе опять плодил и взращивал новое поколение. Он укрывал от жары и холода несметное число птиц, насекомых, поил их и пестовал, учил жить: спасаться от врагов, любить и умирать. И ни от кого за это не требовал ни благодарности, ни награды. Каждой весной он вовремя зеленел, обновлялся и ликовал, давал радость другим и радовался сам. Так было всегда, вечно. И никто в лесу не умел выразить вслух, хорошо это, или плохо. Но все жили, радовались — значит, было хорошо.

6

А на поляне, как только заговорила, заторопилась Шилекша, все насторожилось, изготовилось к новой жизни.

В это утро с рассветом тетерев опять сидел на вершине старой сосны и слушал просыпающийся лес. Окутанный сплошным туманом, он поворковал немного, не слетая, как бы для разминки, а потом опять слушал. Он не забыл о вчерашнем тракторе и ждал его снова. Сзади, в глубине леса, монотонно запел другой тетерев, но не шипел и вскоре тоже смолк. Но теперь уже оба тетерева знали друг о друге, тот и другой запомнили голос соперника, и каждый отметил про себя, что они еще сойдутся на току — только перья полетят в схватке. Но кто первым начнет, кто с вызовом слетит на поляну? Ждали. И в это время услышали, как туманную тишину леса прорезал призывный кряк вернувшейся утки.

Она кричала еще вчера вечером, но робко, недолго и не дозвалась селезня, а может, его здесь еще и не было. Но сегодня он мягко, бархатисто зашарпел над вершинами сосен, и она наддала в крике, привычно повернув голову вверх правым глазом. И он пал на распахнутых дымчатых крыльях к ней сразу и безошибочно. И оба мелко ласково закрякали, осторожно и боязливо озираясь по сторонам.

А Шилекша уже шумела вовсю, по берегам ее нежно высвистывали рябчики, в ельниках гомозились и сварливо квохтали дрозды, и уже плыло стрежнем легкое, оторвавшееся от какого-то штабеля первое сосновое бревно.

В то самое время, когда бригада только переходила затуманенную Унжу, двинулся от своего поселка к Шилекше мастер Петр Чекушин. По привычке он вышел на лыжах и от самого дома начал ругаться, потому что лыжи в ослабевшем снегу проваливались. Еще с вечера запланировал он сбегать на Шилекшу утречком по насту, а тут — снова оттепель.

Ему надо было оглядеть реку, штабеля бревен по берегам, чтобы доложить начальству, готова ли Шилекша к сплаву. Самое главное — надо было узнать, вскрылась ли она, а остальное можно было и придумать, все равно проверять никто не пойдет. Ельник становился все гуще, и Чекушин взмок. Он продирался через чащу, придерживая на боку полевую сумку, которую всегда брал с собой. Брал не столько для дела, сколько для солидности. Он торопился, потому что с реки надо было зайти в барак, куда вчера вечером ушли из поселка две поварихи — молоденькая черноглазая Галя и полногрудая рыжая Настасья. Настасья была замужем, но муж у нее утонул два года назад, после него осталась дочь десяти лет, которая училась в одном классе с сыном Чекушина. Все это Чекушин знал, потому что жил с Настасьей в одном поселке Побочном. Еще и при жизни мужа поглядывал Чекушин на Настасью с вожделением, однако сильно не домогался ее — побаивался людской молвы и своей жены: Павлы, которую давно не любил... Павла была старше его, подряд родила ему дочь и сына, от тяжелой работы в лесу на обрубке сучьев она рано огрубела, состарилась, и Чекушин тяготился совместной жизнью с ней, хотя и понимал, что жить придется: куда денешься от детей.

Побочный — поселок небольшой, жизнь каждого здесь на виду, а он, Чекушин, партийный, и, случись что, станут разбирать на собрании, могут лишить еще должности. А за должность Чекушин держался. Родом он был из деревни, из бедного, но хорохористого семейства. Отец у него умер рано, потому что всю жизнь бедствовал, но хвастал и подворовывал. За это был бит однажды мужиками, из-за чего и отдал раньше времени богу душу. От позора Петр, старший сын, и ушел из деревни в леспромхоз. Долго работал лесорубом, был бригадиром, уезжал учиться на курсы, и к сорока годам выбился в мастера. Теперь считал себя навсегда интеллигенцией, поэтому ежегодно выписывал две газеты и журнал «Лесная новь». В поселке его побаивались, и многие от него были в зависимости. Он комплектовал бригады, отводил участки для работы, распоряжался машинами и тракторами, выписывал дрова... А как без всего