Камера хранения - Нюта Федермессер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но в последние пару лет у меня физическая потребность в одиночестве. Мне просто необходимо иногда побыть одной. Я хочу находиться в помещении, где мало предметов, светлые стены, где нет людей, где тихо-тихо, как в советской больнице в отделении физиотерапии после 16:00. Где никто даже за дверью меня не дожидается.
Как ни странно, это практически недостижимая роскошь. Я даже в ду́ше с телефоном, потому что надо быть на связи. То начальство, то пациенты. Выходных нет, а если и есть – то лучший выходной, когда успеваешь сделать побольше из того, что было отложено «на выходные».
В последнее время я стала избегать любых дополнительных выходов в люди, если это не по работе и можно не идти. Ни в кино, ни по магазинам, ни в гости – не хочу. Под подушку хочу, лицом в матрас. Заныкаться где-то, где нет ни души. Только вот где? Это уже патология, думаю. Как живут публичные, действительно всеми узнаваемые люди, – я не представляю.
Время, когда я одна, – это дар. Можно подумать, почитать, написать что-то – мне всегда для этого нужна была тишина. Можно не думать, как выглядишь. Можно будущее поконструировать – мечтать важно, без этого не построить ничего. Можно поничегонеделать. Можно пылесосить в наушниках, в которых поет Цой, и подпевать без стеснения, в голос. Короче, мне нужно время на такое вот сумасшедшее и такое простое свое собственное одиночество. Когда некого просить сделать чайку, и это счастье. Сама сделаю. И при этом так страшно это одиночество заполучить. А вдруг оно будет не на денек, а навсегда… до конца… так что за руку некого будет держать…
Вчера у меня было несколько часов одиночества. Одна любимейшая моя писательница, которую Бог наградил умением любить многих и без условий и видеть насквозь, дала мне ключи от своей загородной квартирки в писательском поселке. Замшелый кусочек приятного законсервированного Советского Союза, квартиры Союза писателей. Синие елки на въезде. Мобильный телефон не работает, совсем. Не ловит сеть. И нет интернета. Зато прямо за окном журчит ручеек какой-то, его не разглядеть сквозь листву, но слышно, как вода бежит. Звук тишины. На балконе в скворечнике – птенцы. А из-под крана вода такая, как была в детстве в провинциальных гостиницах, когда с классом ездили на экскурсии. С запахом сероводорода. От нее волосы потом жесткие.
Там я никого, ни одного человека не знаю, и никто не знает меня. Там никто от меня ничего не ждет. Там даже соседей не видно. Это счастье.
Дома, в Москве, даже воскресным утром я все равно не могу спать или валяться до бесконечности. То телефон растревожит, то я сама себя поднимаю: мол, вставай, ну это же единственный день в неделе, когда ты дома, пойди приготовь завтрак всем, лентяйка, это же твои дети и муж, ты должна хоть немного времени провести с ними…
Должна-должна-должна. А там я никому ничего не должна. Нет связи с миром ни через интернет, ни через старый серый совковый мертвый забор.
Зато лес ломится прямо в окно, а в дверь дома лезет трава. И этот ручей в овраге за домом. Далекий и ровный гул машин на шоссе, тихий-тихий, слышный лишь совсем ночью, когда засыпаешь. И далекие машины не раздражают и не утомляют, а наоборот, своей этой едва доносящейся до окон активной жизнью лишь напоминают: шоссе далеко от меня, а мне спешить некуда, я вне. Вне всего, кроме, наконец-то, себя самой.
И мне, оказывается, с самой собой очень даже неплохо. Тихо потому что.
Переживательно-материнское
Сейчас проводили старшего ребенка на раскопки под Новгород на две недели. У Лёвы опять, как всегда, было вещей больше, чем у кого-то еще. Чемодан. Рюкзак. Пакет со всякой едой: в списке было написано: «вечерний сухожор». И отдельно спальник – в списке было написано: «если у кого есть спальник, возьмите».
Ну, кто меня знает, тот поймет. Я всегда собираю все по списку, ничего не забываю и даю с запасом на всех еду в поезд, таблетки на целый госпиталь и там всякие запасные мелочи: фонарик, акваланг, оружие, документы…
Не понимаю, как все остальные родители впихивают всё в один рюкзак? Почему мои дети вечно как навьюченные верблюды? Конечно, потом выясняется, что акваланг как раз пригодился, что именно у Лёвы было в чемодане все для ремонта атомной лодки, для спасения морских котиков и как раз то, что кто-то забыл, у Лёвика в двойном размере: от трусов до ремня для джинсов и ветровки.
Илья сказал, что в плацкартный вагон ничего не влезает, и опять над Лёвой весь класс ржет.
Ну чего делать-то?! Ребенок едет на две недели в чужой город… А если случится что? Может, это у меня генетический страх от многочисленных скитаний и переселений? Когда я пакуюсь, всегда думаю, что там, вдали от дома, можно заболеть, или что землетрясение произойдет и будет невозможно домой быстро вернуться, или вдруг понадобится снабдить друзей по палатке лишней байковой пижамкой…
А главное, вот когда уже на месте, то все радуются, что у Нюты всё с собой – от зубочистки до мачете, но около поезда все ржут…
Мои молитвы
Я чувствую, что молитва для меня – это слушание и чтение.
Я слушаю проповеди отца Алексея, внимаю голосам тех книг, которые обращают меня к спокойной вере, доверию к Богу. Могу ли я называть это молитвой? Я не знаю. Мне трудно молиться словами традиционных молитв (хотя после воскресной школы в детстве я знаю наизусть множество текстов), они звучат для меня как-то без достаточной любви, что ли… Словно специально надо расколупывать смысл.
И вот я вместо молитв слушаю, и говорю, и рассказываю, и спрашиваю, и благодарю Бога за услышанное и узнанное. Благодарю за понятное и без злобы неуважения разъясненное. Я не знаю, нормально ли, что я все время говорю с мамой и с папой и через них передаю туда то вопросы, то жалобы, то благодарность… Это мой путь общения. Но если это всё не молитвы – тогда не считается?
Мне очень нравится бывать в храме в субботу. Или просто в будни. Когда там людей мало. Когда
